Юрий Нечипоренко

Памяти Павича

© "РУССКАЯ ЖИЗНЬ", 2010, извор: http://www.hrono.ru/text/2010/nech0110.php

В начале эпохи Интернета Милорад Павич, как никто другой, соответствовал духу времени. Если говорить в стиле Павича, его вещи оказались на гребне времени, на красочном петушином гребне, с языками-отростками, напоминающими корону. Ярко-красная корона магического реализма из Латинской Америки, из Колумбии и Аргентины переместилась на Балканы, после Борхеса, Кортасара и Маркеса она досталась в наследство югославскому писателю Павичу.

Но корона не даётся просто так, даже самая сюррелистичная корона связана с безумием жизни, красочным и опасным, которое порождает апокалиптические видения взбудораженного воображения. Так же как безумие гражданской войны в Латинской Америке породило «Сто лет одиночества», так же и предчувствие подобной войны, подземные толчки и сейсмическая активность трех мировоззренческих пластов, на которых покоилась до поры до времени процветающая Югославия, породила феномен Павича. Сербский писатель писал о турецком владычестве, о Средних Веках, о страстях молодости и старости, о прошлых войнах, которых хватало на Балканах, даже переносил действие своих романов в Хазарию — ничего не помогло, всё кончилось распадом Югославии и бомбардировками Белграда.

Сами эти бомбардировки не могли и в дурном сне привидеться писателю-сюрреалисту, но в «блуждающих снах» своих он чувствовал тревогу, которая заставляла его особенно истово рождать те образы, которые так нравятся читателям. Но Милорад не был бы сербом, если бы пользовался в основном мрачными тонами, подобно своему великому балканскому предшественнику Мирче Элиаде. Павич - писатель праздничный, в лучших своих вещах он показывает полноту жизни, его герои — воины, строители и мореплаватели, в этом смысле сюрреализм его эпичен и примыкает парадоксально к реализму, даже соцреализму.

Более чем с мистиком Элиаде, Павич связан с «реалистом» Андричем, связан мироощущением, связан балканской жутью и радостью. Но если жуть Андрича чудовищна и дика, она напоминает размахом масштабные пиры динозавров и вызывает потрясения подлинностью, то жуть Павича более игровая, это уже более дань времени, эдакий компедиум чудес, описанный чуть ли не с научной дотошностью в «Хазарском словаре» и нашедший пристанище в уголках его гипертекстов. Зато уж праздничность Павича сродни общей сербской — уметь пировать, петь и веселиться, находить себе кучу развлечений и удовольствий, ритуализировать жизнь и радоваться каждому её часу — этому у сербов можно поучиться!

Учились поклонники по всему миру, учились любители игр и шарад, фанаты интеллектуальной литературы и ценители словесных изобретений, миллионы читателей с восторгом открывали Павича, находили пищу для сердца и ума. Книги новых рассказов, выходящие регулярно Белграде - и в начале нового тысячелетия появляющиеся с небольшим запозданием в Москве и Петербурге, свидетельствовали о неистощимости «балканской Шахерезады», как окрестили его критики.

От Гомера до Шахерезады - таков диапазон ярлыков, которые навесили на Павича мастера сравнений, литературные обозреватели. Но выше этих сравнений — любовь и признательность, что обеспечивала Павичу переводы на 80 языков мира. Писатель напряженно думал о связи родной почвы с Востоком и Западом, о связи человека с прошлым и будущим, с родом и домом — и сочинял, писал, воображал... Как будто хотел со-чинить, сочленить, починить современного читателя, тронутого офисно-компьютерной молью, зараженного нервными токами века и похотью поверхностно-телесных познаний. Писатель работал «на переднем краю» современной мифологии, что вобрала в себя славянскую, балканскую и европейскую дурь и придурь, электричество перевозбуждённого, перегретого деньгами и амбициями века. Павич работал очень продуктивно, он мог и умел сказать своим читателям что-то новое, ожидаемое - и в то же время неожиданное.

Мало можно было найти писателей, за которыми с таким вниманием следили критики и братья по цеху, - так пристально следят за научными достижениями конкурентов учёные и изобретатели. Павич производил высококачественный литературный продукт, он работал, как Голливуд, эта фабрика грёз — но в это были не американские, а сербские, славянские грёзы, истоком своим имеющие гоголевскую фантастику.

И вот движение остановилось, «фабрика» закрылась, писатель умер. Утрачен ещё один ясный и мощный ориентир, не горит маяк, нет в славянском мире сопоставимого с Павичем художественного лидера, нет короля в этом направлении — магическом реализме, который не может скатиться ни в фантастику, ни в беллетристику, который идет по лезвию, обрезу образа, по градиенту парадокса...

На гребне волны, в своём ярком петушином наряде, со всей страстью моды Павич попадал в зрачок века, он пророчил - и давал жару всем: политикам, учёным, художникам. Оттуда, где страсти, где война и наркотики, экзальтация и агония, где можно нескучно, жадно жить – и так же жадно умирать, переживая превращение за превращением, шли магические сообщения – и Павич их записывал, расшифровывал и передавал нам. Он был близок всем культурам, открыт всем читателям - но особенно близок нам, как переводчик с русского языка…

С Павичем по крайней мере отчасти был связан поворот в мировоззрении нашей научно-менеджерской интеллигенции, которая до бомбардировок Белграда была склонна обожествлять Запад, а после — жестоко разочаровалась в своём кумире. Павич, как серб, сохраняющий своё лицо, был очевидно невыгоден Западу, и Запад отомстил ему сейчас — замалчивая и его кончину, не придавая этому событию особого значения. Не будем же мы уподобляться книжникам и фарисеям, скажем ясно: умер король литературы того рода, которую многие видят высшей, священной — провидческой и жреческой, радостной и мифологической.

Земля пухом!