Ежи Бартминский

Польско-российские встречи на поле этнолингвистии

Я принял предложение профессора Ежи Клочовского выступить на тему польско-русских отношений не потому, что я какой-то эксперт в этой области, а лишь потому, что на своей узкой делянке полониста и редактора “Этнолингвистики” встретился с русскими учеными и уже много лет поддерживаю с ними хорошие отношения. Я питаю большое уважение к их трудам, многому из них — и от их авторов — научился. Да и лично я испытал со стороны “русских друзей” массу доброжелательности (включая и период военного положения, когда я вернулся после интернирования), выражением которой стал выход в московском издательстве “Индрик” в 2005 г. моей книги “Языковый образ мира: очерки по этнолингвистике”. Личная дружба постепенно распространялась на многочисленный круг лиц из близкой мне научной и университетской среды. Так что, это лишь узкий уголок большой проблемы? Согласен. Но полагаю, что об этом стоит говорить вслух и задумываться над механизмами, способствующими преодолению дурного прошлого и наросших на памяти о нем предубеждений и негативных стереотипов. А может, в этой малой истории, ограниченной кругом ученых, заключена какая-то более общая закономерность? Какие-то предпосылки, позволяющие понять, что помогает, а что мешает взаимопониманию?

По моему убеждению, “человеческий фактор” в польско-русских и польско-российских отношениях важнее “институционального” — по крайней мере в том смысле, что он может принимать автономную форму, в значительной степени (хотя, видимо, не до конца) становясь независимым от учреждений, от политического фактора. Политик не может не учитывать государственных интересов, которые во многих сферах противоречат интересам соседей, тогда как отношения между людьми мы можем формировать сами, можем дружить, учиться друг у друга, а затем расширять круг друзей за рамки двусторонних отношений и даже предпринимать совместные действия. Влияют ли такие “малые шаги” на качество отношений в их официальном измерении? Может, а может, нет. Но они ценны сами по себе.

В том случае, о котором я хочу рассказать, всё началось с инициативы конкретного человека. Это была Мария Рената Майенова из Института литературных исследований Польской Академии наук, которая в 60-е и 70-е годы прошлого века проводила в Варшаве конференции по поэтике и текстологии. Исходной точкой — а в какой-то степени, возможно, и предлогом? — был общий объект интереса. Постоянными гостями конференций были русские ученые из прославленной московско-тартуской семиотической школы. В сообществе, собравшемся вокруг Майеновой, читали высоко ценимые во всем мире работы Михаила Бахтина и Юрия Лотмана, Вячеслава Иванова и Владимира Топорова, слушали вдохновляющие лекции Романа Якобсона, Юрия Апресяна, Игоря Мельчука, Никиты Толстого, а впоследствии Елены Падучевой, Сергея Гиндина, Игоря Богуславского и других. Меня пригласили в этот круг как начинающего исследователя народных говоров и языка польского фольклора, так как эта тема подходила к широко задуманной программе сравнительных исследований поэтики и семиотики текста. В 1978 г. я в первый раз встретился с человеком, сыгравшим значительную роль в распространении этих контактов на люблинских ученых. Это была профессор Светлана Толстая, жена Никиты Ильича (академика, правнука Льва Толстого), автор книги о морфонологии польского языка, как раз начинавшая сравнительные исследования народных славянских культур. Наше знакомство переросло в длительную дружбу, с течением лет вовлекавшую всё больше людей как с польской, так и с русской стороны.

Подлинным форумом польско-русского научного обмена стал люблинский ежегодный сборник “Этнолингвистика”, основанный в 1988 году [1]. Уже в первом его томе давалась обширная информация о работах русских этнолингвистов в Полесье и о подготовленной Светланой и Никитой Толстыми новаторской концепции словаря славянских древностей, а по мере появления очередных томов этого словаря публиковались рецензии на них (в 8 и 12 тт. “Этнолингвистики”). В т.2 писалось о книге А.Байбурина, посвященной восточнославянскому представлению о жилище, в 3-м — о работе Б.Успенского “Культ Николы на Руси” и о важных работах А.Гуревича по средневековой народной культуре. И так далее. Особенно важным был т.5 (1992), где Ежи Бартминский опубликовал изложение своей докторской диссертации и одновременно похвальное слово под названием “Никита Ильич Толстой и программа исторической этнолингвистики”, а также были напечатаны исследования самого Никиты Толстого о соотношении “язык — культура” и Светланы Толстой об устном тексте в языке и в культуре; кроме того, люблинские слависты Михал Саевич и Феликс Чижевский представили московскую издательскую серию “Славянский и балканский фольклор” [2].

В очередных томах ежегодника систематически публиковались статьи русских ученых из Москвы, Екатеринбурга, Курска, Ростова, Калининграда — либо в переводе на польский, либо в оригинале, по-русски. Наряду с теоретическими вопросами в них нашли отражение актуальные общественные и политические проблемы. Юрий Апресян представил свою концепцию “наивной” картины мира (т.6), Мария Завьялова экспериментально доказывала, что картина мира у трехъязычных поляков в Литве зависит от употребляемого ими языка (польского, русского или литовского, т.15), Елена Березович предлагала схему описания и анализа лексики, связанной с пространством (т.16). Но русские авторы часто и охотно направляли свое внимание на идеологические концепты: Елена Левкиевская рассмотрела тему современных идентификационных мифов в России, выделяя три идеологических модели — советскую, прозападную и монархическую; Ирина Сандомирская сопоставила понятия “отечество”, “родина” и “отчизна” в современном российском дискурсе (т.11); Владислава Жданова обсуждала представления русских о месте родины и чужбины в их языковой картине мира (т.16), а в эссе о понятии родины в польском и русском языках (написанном совместно Ириной Сандомирской, Вероникой Телия и Ежи Бартминским) подчеркивались как общие черты при толковании этих понятий в обеих национальных традициях (русское понятие “родина” близко к польскому “ojczyzna lokalna”, т.е. “местная отчизна, малая родина”), так и различия (русское “отечество” охватывает государственное измерение, которого нет в польском понятии “ojczyzna”).

Особенно важное место заняли работы, посвященные взаимному восприятию людей разной национальности, национальным стереотипам. Елена Левкиевская описала преобразование бытовавшего в XIX в. русского стереотипа поляка-бунтовщика и предателя в новый образ поляка — храброго борца с угнетающей властью (т.14). Своеобразным ответом на эту статью была работа (Е.Бартминского, Уршули Майер-Барановской и Ирины Лаппо) о стереотипе русского в Польше, где показано, как базовый исторический стереотип профилируется несколькими способами и укладывается в несколько связок (синдромов): брата-славянина с таинственной “русской душой” и вместе с тем врага; азиатского “властелина-раба”; но также носителя специфической богатой культуры, европейца. В т.17 содержатся статьи, посвященные стереотипу поляка за границей (в России, Белоруссии, Литве, в Германии, Франции и Америке), из которых четыре принадлежат русским авторам.

Своеобразный характер носил том 12, посвященный памяти скончавшегося в 1996 г. Никиты Толстого и включивший подборку докладов с толстовской конференции в Москве. Открывался этот том текстом под названием “Работа русского самосознания продолжается”, представлявшим собой перевод речи, которую произнес в 1998 г. Владимир Топоров при получении Солженицынской премии.

Участие русских авторов и русского языка росло начиная с тома 16, когда наш ежегодник стал органом созданной в 2003 г. Этнолингвистической комиссии при Международном комитете славистов, которая приняла в качестве своей задачи сравнительные исследования языково-культурной картины мира у славян и их соседей. В кругу исследователей, пополненном другими славянскими странами, анализировались способы функционирования оппозиции “свой / чужой / другой” в нескольких славянских языках и культурах (это было темой отдельной конференции, проходившей в Люблине в 2006 г.). Материалы на эту тему, написанные по-польски, а наполовину по-русски и изредка по-украински и по-чешски — заполнили два тома ежегодника: 19 и 20.

После толстовского тома (12) очередные номера “Этнолингвистики” еще дважды посвящались выдающимся российским ученым, а именно: том 17 — всемирно известному лингвисту и семиотику Владимиру Топорову, том 21 — самой выдающейся московской этнолингвистке Светлане Толстой.

Есть смысл добавить, что статьи российских этнолингвистов публиковались также, кроме “Этнолингвистики”, на страницах люблинской “красной серии”, во вроцлавской “белой серии” (1998), в изданиях, выходивших после конференций, — таких как “Устный текст — texte oral” (1989), “Понятие родины в европейских языках” (1993), “Фольклор — сакральность — религия” (1995), а также в юбилейной книге “В зеркале языка и культуры”, посвященной Ежи Бартминскому (1999).

Если спросить, что имело наибольшее значение для взаимного сближения и развития польско-российских контактов в пространстве этнолингвистики, ответ можно свести к нескольким пунктам.

1. Во-первых — общее пространство интересов. Генеральная тема о соотношении языка и культуры, а также более детализированная — языка и традиционной славянской культуры, исследуемой под углом того, что здесь общее, что связывает круг Slavia Orthodoxa с кругом Slavia Latina. Исследования языка и культуры в ее ментальном и духовном аспектах позволяют осуществлять реконструкцию картины мира и человека. Монументальный труд российских этнолингвистов “Славянские древности” (тт.1-4. М., 1995-2009), показывает общие пункты в картине мира у восточных, западных и южных славян, выявляет сходство их религиозных практик, культа святых, семейных и календарных обрядов, демонологических верований, концепций времени и пространства и т. д. Аналогично задуманную реконструкцию польской народной картины мира и человека — на более узком (ибо чисто польском) материале предпринимает люблинский “Словарь народных стереотипов и символов” (1996, 1999 и далее). В целом — исследование традиционной духовной культуры, сохраненной в народной среде, в говорах и диалектах, в фольклоре, ведет к неоспоримому выводу о том, что на этом самом низком уровне общественной стратификации у славянских народов между собой гораздо больше общего, чем на уровне развитых и обычно идеологизированных национальных культур.

2. Способ подхода к исследуемому предмету, теоретические и методологические концепции, которые опираются на интегральную трактовку языка и культуры, языкознания и культурологии. В основании такого подхода лежит убеждение, что язык и культура составляют два необходимых устоя, на которых строится индивидуальная и групповая идентичность. Материальной базой как для российских (московских), так и для польских (люблинских) этнолингвистов служит сочетание диалектологических, фольклористских и этнографических записей — слов, текстов, форм поведения и верований. Совпадения обнаруживаются также в методах полевых исследований, в картографировании собранных данных и показе их географических ареалов. Это единство проявляется в способе синтетического истолкования результатов исследований в форме этнолингвистических словарей. И московские “Славянские древности”, и люблинский “Словарь народных стереотипов и символов” — это словари нового типа, каждый из которых задуман как оригинальный языково-культурный синтез традиционного знания о мире и человеке. Самая важная сторона единства заключается в антропологическом подходе к предмету исследований — в центре интересов находится человек как пользователь языка и представитель определенного типа ментальности.

3. Установка, или дух полного партнерства; уважение, взаимно проявляемое обеими сторонами. Оба сообщества, русское и польское, сохраняют свою отдельность, твердо придерживаются своих исконных научных традиций: для российской этнолингвистики это — наследие мифологической школы, относящейся к XIX веку, к его 60-м и 70-м годам, — А.Н.Афанасьева, Ф.И.Буслаева, а также работавшего в XX веке Д.К.Зеленина; для польской этнолингвистики это концепции Бронислава Малиновского и Анны Вежбицкой; однако вместе с тем обе группы обращаются к общему источнику, к немецким концепциям Вильгельма фон Гумбольдта и братьев Гримм, к американской этнолингвистике, к Сепиру и Уорфу. И к общей цели — познанию духовного аспекта традиционной культуры — они устремляются “плечом к плечу”, но несколько разными путями, а различия способствуют взаимной заинтересованности и партнерскому диалогу.

4. Автономия научных исследований. Когда в декабре 2009 г. на встрече в Люблине с участием ректора Университета им. Марии Кюри-Склодовской подводили итоги 30 лет люблинско-московских научных контактов на ниве этнолингвистики, то обращалось внимание, что они развивались гармонично, невзирая на весьма изменчивые политические обстоятельства и абсолютно независимо от них. Сотрудничество началось еще в коммунистические времена, когда контакты подвергались идущей сверху официальной регламентации (Светлана и Никита Толстые пренебрегли тогдашним строгим режимом, налаживая контакт не с академией, а с университетом, причем, скажем прямо, с их точки зрения — провинциальным). А затем ни военное положение в Польше, ни падение коммунизма и развал социалистического блока, ни поворот Польши к Западу и наше вхождение в НАТО и ЕС не повлияли на изменение характера этих контактов. Представляется, что особенно важным событием было присвоение нашим университетом Никите Толстому звания доктора honoris causa как раз в 1992 г. (когда Польша восстановила полную политическую независимость), воспринятое российской стороной как неконъюнктурный жест, как суверенное выражение искреннего признания этого выдающегося ученого и крупной личности.

5. Продолжение давней традиции хороших контактов. Об этом говорил профессор Толстой в своем выступлении 27 мая 1992 г. перед Сенатом [Ученым советом] УМКС по случаю присвоения ему звания доктора honoris causa. Он произнес тогда слова, достойные напоминания: “Оглядываясь назад, я отчетливо вижу (...) что польская и русская филология были тесно связаны между собой, что русская филология обязана польской очень многим, я бы даже сказал, — своим рождением в нынешней форме” (“Этнолингвистика”, т.8). Никита Толстой вспомнил основателей “казанской школы польской лингвистики” — Яна (Ивана Александровича) Бодуэна де Куртенэ и Миколая (Николая Вячеславовича) Крушевского, назвал работавшего в Москве Виктора Поржезинского и связанного с Петербургским университетом Яна (Ивана Людвиговича) Лося, а самого себя признал продолжателем краковской школы Казимежа Мошинского, который выступил в 1930-х инициатором исследований белорусско-украинского Полесья, продолженных затем Яном Тарнацким. В качестве организатора знаменитой “полесской экспедиции” Института славяноведения РАН 1964-1996 гг. Толстой констатировал: “Они были нашими предшественниками, мы же шли по их следам” (“Этнолингвистика”, там же). Краковские идеи, импульсы и побуждения, преобразованные в новом духе и обогащенные структурно-семиотическими концепциями московско-тартуской школы, вернулись на польскую почву и стали в 1980е постоянным фактором в развитии польской этнолингвистики.

6. Возможность непосредственных встреч, бесед, дискуссий — особенно с участием молодых людей. В Люблине побывала целая плеяда и довольно юных, и старших исследователей из России — в хронике этнолингвистического подразделения, которая ведется с 1974 г., фигурирует несколько десятков фамилий тех, кто посещал люблинскую лабораторию и этнолингвистический архив УМКС.

Скажем еще в заключение, кем являются и каковы наши российские партнеры и собеседники, наши “русские друзья”. Думается, вместо ответа достаточно привести фрагмент высказывания того, кто был одним из двух (наряду с Никитой Толстым) основателей московской этнолингвистической школы, — уже упоминавшегося ранее выдающегося российского ученого Владимира Топорова. В своем эссе “Ответ русской литературы на первый раздел Польши”, напечатанном в переводе на польский в т.17 “Этнолингвистики”, он описал реакцию русской литературы и эйфорию петербургского двора по случаю падения Речи Посполитой, а также напомнил о фигуре русского писателя, который в этой эйфории не участвовал — напротив, сочувствовал трагической судьбе Польши. Этим писателем был Михаил Муравьев (1757-1807), автор рукописной трагедии “Болеслав”, посвященной польскому королю Болеславу Кривоустому. Как отмечает Топоров, этим произведением Муравьев положил начало новому типу отношения русских к Польше и ее несчастьям, тому течению, в которое потом вписались многие выдающиеся творцы, в частности, Лев Толстой с рассказом “За что?” (1906), посвященным трагической участи польского ссыльного. А также сам Владимир Топоров. Своей работе о “Болеславе” Муравьева В.Н.Топоров предпослал вступление, фрагмент которого есть смысл привести.

“5 августа 1772 года, — напоминает Топоров, — в Петербурге была подписана конвенция о том, что после стало называться “первым разделом Польши”. Три соседних государства Австрия, Пруссия и Россия мотивировали этот акт в основном двумя обстоятельствами, казавшимися им достаточно серьезными и убедительными, — необходимостью восстановления “спокойствия и порядка во внутренних делах Республики” с тем, чтобы соседи Речи Посполитой смогли удовлетворить свои требования — “столь же древние, как и законные”. Сама двуступенчатость требований ничего хорошего Польше не сулила. Впрочем, и до этого дела Польши были уже скверными. К внутренним проблемам, раздиравшим страну и ее общество, которое не было единым ни в конфессиональном, ни в этническом отношении, после смерти короля Августа III добавилось открытое вмешательство, как теперь бы сказали “великих держав” в польские дела. Роль посла России в Варшаве князя Н.В.Репнина при восшествии на престол Августа IV (графа Станислава Понятовского, к которому благоволила Екатерина II) возросла чрезвычайно. Он не гнушался действовать и силой — в Варшаву были введены русские войска, католические вожаки сейма были схвачены и отвезены в Россию (в их числе были и два епископа, Солтык и Красинский), диссидентская шляхта уравнивалась в правах с католическою. Екатерина II, обещавшая отныне и в будущем защищать государственный строй Польши и Литвы, практически устанавливала протекторат России над Речью Посполитой: проницательные люди по обе стороны границы понимали, что страны-“радетельницы” на этом не остановятся и что надо ожидать и худшего. Те, кто детьми помнил события начала 70-х годов, прошли еще два раздела страны, последний из которых означал уничтожение польской государственности, иногда доживали и до кровавых событий 1831 года и могли убедиться в неизменности русской политики в отношении Польши (даже при относительно добрых намерениях Александра и при возлагавшихся на него надеждах, окончательно рухнувших с появлением на престоле Николая I).

Конечно, во всей этой череде печальных, более того, трагических событий часть вины (но, безусловно, меньшая) лежит и на польской власти, сейме и широкой общественности. Об этом много писали и, конечно, будут еще писать польские историки. Наше дело — вина России, ее властей, ее общества. Счет преступлений известен. Крупнейшие — разделы 1772, 1793 и 1795 годов, кровавые события 1831 и 1863-го и Сибирь, нападение на Польшу в трагические дни сентября 1939 г. и оккупация восточной части Польши, 1944 год и стояние перед Варшавой и без малого полувековое держание страны на коротком поводке.

Польша — больная, кровоточащая совесть России, ее вина, еще неискупленная. Можно сказать и рельефнее, и точнее — преступление российских властей и вина общественности — и той, которая понимала, что происходит страшное, и молчала — пусть бы только молчала: времена были страшные, но и молча старалась не видеть, не помнить, забыть, т.е. внутренне предать страну и народ Польши в несчастье, и той части общественности, которая считала, что так тому и быть и всё правильно и даже к лучшему и которая недостойна называться высоким по своему смыслу словом “общественность”. К счастью, мы знаем людей с живой совестью и чувством справедливости, чья позиция, чье поведение были безупречны. К несчастью, их было немного”.[3]

1 До 2010 г. издано 22 тома. О содержании первых 20 томов информирует опубликованная в издательстве Университета им. Марии Кюри-Склодовской (UMCS) “Bibliografia “Etnolingwistyki” za lata 1988-2008” (“Библиография “Этнолингвистики” за 1988-2008 гг.”).
2 И в последующих томах “Этнолингвистики” печатались рецензии на российские книги, в частности, на работы Людмилы Виноградовой о народной демонологии (т.14), Елены Левкиевской о мифологии восточных славян (т.20), Татьяны Агапкиной о славянском календаре (т.14), Светланы Толстой о полесском народном календаре (т.19), Ольги Седаковой о погребальном обряде (т.18), Ольги Беловой о “народной библии” (т.19), Андрея Мороза о народной агиографии (т. 21), Татьяны Агапкиной, Елены Левкиевской и Андрея Топоркова о заговорах (т.20), Елены Падучевой о динамических моделях в семантике лексики (т. 20).
3 В.Н.Топоров. Ответ русской литературы на первый раздел Польши // Studia polonica. К 70-летию Виктора Александровича Хорева. М.: Индрик, 2002.