Е. Л. Березович

О явлении лексической ксеномотивации

Березович Е. Л(Екатеринбург). О явлении лексической ксеномотивации // Вопросы языкознания. 2006. № 6. С. 3–18.

Резюме. В настоящей статье, написанной на разноязычном языковом материале (данные славянских языков с особым вниманием к русским народным говорам, а также параллели из германских, романских и финно-угорских языков), анализируются ксенонимы – слова и фразеологические сочетания, возникшие в результате семантической деривации на основе этнонимов и топонимов (т. е. в ходе деонимизации) и мотивированные обобщенными представлениями о чужих народах и землях. Эти представления содержат оценку, которая чаще всего негативна (чужое как аномальное, “неправильное”, вредное, дикое и т. п.), а в редких случаях позитивна (чужое как лучшее по качеству). Ксенонимы составляют обширную мотивационную модель, при этом в каждой языковой и диалектной зоне фиксируется специфический набор производящих основ, который определяется историческими, социальными и культурными факторами (производящими основами становятся обозначения внешних врагов, этнических и территориальных соседей и др.). В статье выявляются основные лексические сферы, где функционируют ксенонимы, дается характеристика их структурных, смысловых и мотивационных особенностей.

Неотъемлемой частью картины мира является образ “чужого” мира – представления о чужих народах (этнографических группах) и землях. На языковом уровне такие представления отражаются разнообразно, причем наиболее информативными являются те единицы языка, которые возникли в результате семантической деривации на базе имен собственных: этнонимов (цыган, француз), микроэтнонимов (пошехоны – жители бассейна Шексны, мазуры – население северо-восточной части Польши), макротопонимов (Америка, Сибирь) и катойконимов (москвич, парижанин). Такие единицы могут функционировать как цельнооформленные лексемы или же входить в состав фразеологизмов. Какого рода информацию несут эти языковые факты?

Во-первых, дериваты этнонимов и топонимов могут выражать знание о реальных, объективных свойствах, атрибутах народа или территории. Чаще всего такое реальное знание характеризует особенности материальной культуры: рус. литер. кашемир ‘легкая шерстяная ткань, получившая свое название от кашемирских шалей, вырабатывавшихся из тонкой козьей шерсти в Кашмире’[1], польск. płotek szwedzki (“шведский заборчик”) – ‘деревянная конструкция для сушки сена’, англ. Paris white (“парижский белый”) ‘мел для побелки’, итал. americano ‘вермут, амаро и сельтерская – по-американски’, исп. ventana italiana ‘итальянское окно’ и мн. др.

Во-вторых, в составе изучаемых вторичных имен обнаруживается большая группа фактов, фиксирующих некоторый стереотип – субъективно окрашенное мнение о психологических особенностях инородцев, их образе жизни etc.: рус. литер. китайские церемонии, простореч. негр ‘о том, кто много работает, занимаясь тяжелым, непроизводительным трудом’, польск. krakowiak ‘о веселом и дерзком человеке’, англ. the French ‘грубое непристойное слово или выражение’, нем. ein blinder Hesse (“слепой житель земли Гессен”) ‘недальновидный человек’, франц. italien ‘ревнивый человек’ и т. п. Несмотря на то, что информация, выражаемая языковыми единицами этого типа, отличается изрядной долей субъективизма и яркой оценочностью, она является характеристикой определенного народа (территории) и не может быть обращена к любому другому объекту из того же ряда (допустим, сочетание русская лень нельзя свободно заменить на *китайскую или *английскую лень).

В-третьих, выделяются слова и фразеологизмы, приписывающие конкретному этносу или территории такие свойства, которые – в силу общих закономерностей оценки чужого (“ксенопсихологии”) – можно было бы отнести ко многим другим (если не ко всем) чужим народам и землям. Здесь мы имеем дело с наиболее субъективными характеристиками, причем степень субъективизма настолько велика, что происходит разрыв с реальным основанием для оценки: черты, “инкриминируемые” представителю того или иного народа, дают о нем ирреальное, намеренно искаженное представление, которое порой не имеет ничего общего с конкретной этнической культурой и историей. К примеру, при мотивационной интерпретации английской идиомы Jew’s harp (“еврейская арфа”) ‘музыкальный инструмент варган’ [НБАРС 2: 278] не помогает апелляция к исходному Jew ‘еврей’: варган отнюдь не является специфически “еврейским” инструментом (по происхождению или употреблению), он широко распространен по всему земному шару – и это фактически исключает возможность культурного заимствования. Примитивность варгана по сравнению с арфой заставляет трактовать прилагательное “еврейский” как качественное (пейоративное и ироническое по своему смысловому наполнению), а не относительное. Подобным образом можно объяснить фин. Lapinkiuru (“саамский жаворонок”) ‘рогатый жаворонок, рюм (Eremophila alpestris)’ [ФРС: 312]. Рюм является “странным” жаворонком: в отличие от обычного жаворонка, он имеет “рожки” (удлиненные пучки черных перьев по бокам головы) и редко поет на лету; зона распространения рюма очень широка (Европа, Азия, Африка и Северная Америка) и никаким специальным образом не связана с местами проживания саамов. Логично предположить, что определение “саамский” в данном случае обозначает ‘странный, необычный’.

Факты такого рода (относящиеся к третьей из перечисленных выше групп семантических дериватов от названий чужих народов и земель) будут интересовать нас в настоящей статье. Эти языковые единицы скрываются “под маской” конкретного этнического или топонимического обозначения, но при этом отражают обобщенное представление о чужом как о примитивном, некультурном, диком, аномальном, неправильном etc. (гораздо реже чужое трактуется позитивно, что реализуется в признаке “лучшее по качеству”). Такое восприятие практически не детерминировано факторами культурно-исторического плана и может характеризовать не один конкретный этнос, этническую группу или территорию, а целый ряд объектов подобного рода. Воплощение обобщенного представления о чужом в мотивировках слов и фразеологизмов предлагается обозначить термином ксеномотивация (соответственно процесс образования таких единиц – термином ксенономинация, а языковые единицы, возникшие в результате этого процесса, – термином ксенонимы).

Важнейшее свойство ксенонимов как элементов лексической системы состоит в том, что их этнонимическая (топонимическая) основа подвержена варьированию, которое нивелирует “адресность” ономастических основ, создавая номинативные парадоксы. К примеру, настроившись “вычитывать” из ономастической внутренней формы фитонимов указание на родину (типичное место произрастания) растения, носитель языка может быть озадачен следующим рядом обозначений крыжовника (Ribes grossularia) в болгарском языке: влашко грозде, н㈨мско грозде, руско грозде, татарско грозде, френско грозде, Цариградско грозде [Ахтаров: 262; ср. также Геров – Панчев: 317]. Появление этого ряда объясняется тем, что наименования фиксируют не “культурный адрес” крыжовника, а восприятие его как “неправильного”, “испорченного” = “чужого” винограда.

Приведем еще примеры вариантных обозначений одной реалии: в белорусском Полесье пятница, считающаяся опасным днем, называется тотарская нэдэля, тотарско свато (“татарское воскресенье”, “татарский праздник”) или же польска неделя (“польское воскресенье”) [Толстая 2005: 203]; в болгарских говорах улитка без раковины называется тㆌрски òйл’уф (“турецкий слизень”) или цùгънски плㆌжък (“цыганский слизень”) [БД 5: 47, 141]; птица камышовка-барсучок, чье пение напоминает трещание кузнечиков, в английских диалектах получает обозначения Irish nightingale (“ирландский соловей”) [EDD III: 330] и Scotch nightingale (“шотландский соловей”) [EDD V: 260], а дальнейшее снижение образа позволяет включить в этот ряд лягушку, которая называется Dutch nightingale (“голландский соловей”) [EDD II: 217], и др. Такие параллели могут быть обнаружены и на межъязыковом уровне, ср. рус. цыганка ‘утка лысуха’ [Даль₂ IV: 575] = франц. Judelle (“жидовка”) [Редкин: 623], болг. турчин-кукурчин ‘насекомое наземный клоп-солдатик’ [Геров 5: 383] = укр. москаль [Гринченко 2: 447], рус. простореч. еврейский ответ ‘ответ в форме вопроса’ [ЛЗА: Москва, Одесса] = англ. Scotch answer (“шотландский ответ”) [НБАРС 3: 162].

Варьирование проявляется достаточно широко, но это не означает, что выбор производящих основ при ксенономинации не подчиняется каким-либо закономерностям. В рамках каждой локальной лингвокультурной традиции состав производящих основ, на базе которых создаются семантические дериваты, определен достаточно четко: эти основы содержат указания на территориальных соседей, противников в военных действиях, захватчиков и т. п. (к примеру, в английской языковой традиции наиболее активны дериваты от этнонимов “шотландец”, “ирландец”, “голландец”). Если набор основ предопределен, то в некотором смысле случайной является связь между значениями производящей основы и производного слова. Случайность в данном случае означает, что разные производящие основы, каждая из которых имеет свое конкретное (предельно конкретное – ономастическое!) значение, могут дать одну и ту же производную мотивационную семантику. Так, колючие растения родов Carduus, Carex, Cirsium и Xanthium, известные русским как чертополох, репейник, осока, получают разнообразные “инородческие” наименования, в основу которых в каждом языке положено обозначение “своего” чужака: русские выбирают на эту роль татарина, мордвина, еврея или вообще “басурманина” (рус. нижегор. мордвинник, нижегор. царь-мордвин, влг. царь-мурат, орл. татарин, симб. бусурманская трава, влг. жидовское кресло [Анненков: 84, 100]), сербы – турка (серб. турек, турка [Симоновић: 97]), болгары – черкеса (болг. черкезки тръни [Ахтаров: 544]), карелы – шведа или финна (карел. ruoččihein’ä (“шведская (финская) трава”) [СКЯ-Пунжина: 244]), финны – саама (фин. lapinsara (“саамская осока”) [ФРС: 312]). Конкретные этнические особенности в данном случае не подвергаются номинативной обработке, а основой для семантической деривации становятся признаки “опасный”, “вредный”, “неприятный”.

Однако далеко не всегда индивидуальные свойства реалии, стоящей за производящим словом, нивелируются в процессе ксенономинации. Нередко они используются в номинативном акте, становясь как бы субстратом, на который накладывается ксеноконнотация. Например, польский фразеологизм żydowskie morze ‘песчаная дорога’ [Karłowicz 6: 453], вероятно, отсылает к представлениям о скитаниях евреев по пустыне, но оксюморон, содержащийся в этом выражении и эксплицирующий идею аномального, “перевернутого”, а также наличие “цыганской” номинативной параллели (польск. cygańskie błoto ‘глубокие пески’ [SW 1: 358], cygańska woda ‘глубокие и рыхлые пески, песчаная почва’ (“В деревне при обилии воды цыганской (песка) недостаток воды “натуральной””) [SGP IV/3: 580]), заставляет думать о наложении на “реальную” мотивировку ксеномотивации.

Очевидно, есть смысл говорить о своеобразной шкале, на которой могут быть помещены языковые факты, образованные от названий чужих народов или земель. На одном полюсе этой шкалы будут расположены характеризующие номинации, имеющие под собой реальное основание – объективное или субъективно-преломленное, на другом – оценочно-нейтрализующие (т. е. факты ксенономинации). “Крайних” случаев в функционирующей языковой стихии не так много; основная масса языковых единиц расположена внутри шкалы, на разном смысловом расстоянии от ее полюсов.

По своей структуре ксенонимы разнообразны, назовем лишь самые частотные типы. Среди ксенонимов встречаются однословные семантические дериваты: рус. астрах. немец ‘мешок с песком, землей и т.п., используемый как балласт на некоторых лодках’ [СРНГ 21: 78], пск. омазуриться ‘стать бесчестным человеком, мошенником’ [СРНГ 23: 196], укр. жидикi ‘растение Bidens, череда’ [ГГ: 70], блр. цыганы́ ‘кожаные лапти’ [СПЗБ 5: 369], польск. szwabić ‘красть’ [SW VI: 690], англ. chinaman (“китаец”) ‘крученый мяч, брошенный левой рукой, в крикете’ [НБАРС 1: 364]) и т. п.

Наиболее “развернутый” структурный тип – предикативные фразеологические сочетания: рус. пск. литва пошла ‘о начале брани, склоки’ [СПП: 49], кашуб. švė㈤ø melホ krёpё [na žarnaχ] (“шведы крупу мелют”) ‘идет мелкий сухой снег’ [Sychta V: 311], англ. I’m a Dutchman, if I do! (“я голландец, если…”) ‘провалиться мне на этом месте, если…’ [Мюллер: 229].

Самыми распространенными можно считать двусловные атрибутивные конструкции, между компонентами которых – в зависимости от их роли в создании идиоматического смысла всего выражения – устанавливаются разные типы отношений (при этом “нулевой” тип – сочетания, в которых определение и определяемое слово прочитываются в их прямом значении, и идиоматичность, равно как и ксеномотивация, практически отсутствует, ср. рус. ирландский сеттер, французский хлеб, англ. Russian doll (русская кукла”) ‘матрешка’ и др.).

Первый тип – сочетания с сильным атрибутивным компонентом, за счет которого происходит модификация смысла всего сочетания. Ср. примеры вроде рус. костр. татарская ива ‘ива, с которой не дерется кора’ [ЛК ТЭ], укр. жидiвська курка ‘куропатка’ [Аркушин 1: 155], англ. Chinaman’s chance (“китайский шанс”) ‘весьма слабый, ничтожный шанс на успех, заработок и т. п.’ [НБАРС 1: 364], нем. Tatárennachricht (“татарское известие”) ‘страшное известие, ужасы’ [БНРС 2: 422] и др., в которых опорное слово читается в прямом смысле, а определение в переносном: ива – но особая (“татарская” = не идущая “в дело”).

Второй тип – сочетания с сильным определяемым словом, создающим номинативный парадокс (в то время как определение не содержит смыслового сдвига или же он минимален): рус. орл. сибирский ананас ‘ягодный кустарник облепиха’ [СОГ 13: 113], сиб. сибирская роза ‘крапива’ [ФСРГС: 121], ср.-урал. уральский виноград ‘крыжовник’ [ЛЗА], польск. ruska narkoza (“русский наркоз”) ‘резиновая дубинка’, ‘оглушение кого-л. чем.-л.’, ruskie perfumy (“русская парфюмерия”) ‘газомет’ [Bartmiński, Lappo, Majer-Baranowska 2002: 114] etc. Здесь ограничены возможности варьирования производящей основы и ксеномотивационный компонент почти не ощутим, но все же он присутствует, поскольку за языковыми фактами стоят пропозиции такого рода: “в Сибири не растут ананасы, зато есть облепиха, которую можно считать “странным”, т. е. сибирским, ананасом”.

Третий тип – сочетания, где оба компонента содержат смысловой сдвиг, рус. олон. жидовские яблоки, жидовские яйца ‘растения из пасленовых: первое из них с красными плодами, сходными с помидорами, второе с белыми плодами, и формой, и величиной напоминающими куриное яйцо’ [Куликовский: 23], херс. жидовская корова ‘коза’ [Даль₃ I: 1346], болг. циганско мляко ‘род водки’ [ФРБЕ 2: 498], влашки ябълки (“румынские яблоки”) ‘растение колючник, Carlina acanthifolia’ [Ахтаров: 344], слвц. cigánski zup ‘зуб бороны’ [SSN I: 210], ср. также англ. Irish hurricane (“ирландский ураган”) ‘полный штиль’ [Partridge: 600] etc. Элементы таких оксюморонных сочетаний подыгрывают друг другу: водка превращается в молоко, если она “цыганская”; если можно назвать козу коровой, то “еврейской”, и др.

От этих трех случаев следует отличать четвертый, когда в ходе семантической деривации отношения между компонентами фразеологизма не изменяются (как правило, это означает появление переносного значения у закрепленного уже в системе языка идиоматического сочетания): рус. костр. французские тени ‘синяк под глазом’ [ЛК ТЭ], польск. egipskie baranki (“египетские барашки”) ‘блохи’ [Komenda: 17], англ. Russian bear (“русский медведь”) ‘коктейль из водки, ликера-какао и сливок’ [НБАРС 3: 128], нем. Júdenbart (“еврейская борода”) ‘камнеломка ползучая, Saxifraga sarmentosa L.’ [БНРС 1: 684].

Ксеномотивация (ксенономинация) представлена в различных тематических сферах языка. При этом закономерности “комплектации” сфер, осуществляемой языком, просматриваются вполне определенно и являются гораздо более жесткими, чем, к примеру, в системе нейтральных (“объективных”) дериватов от названий чужих народов и земель (типа кашемир или ирландский сеттер). В последнем случае языковая система “фотографирует” весь диапазон культурных контактов между народами, т. е. отражает внеязыковые условия и обстоятельства (которые, как известно, являются “рыхлыми” и труднопредсказуемыми), в то время как при ксеномотивации выбор тематических сфер в большей степени направляется внутриязыковыми предпочтениями, логикой языковой экспрессии, особенностями номинативной разработки признаков “аномальный”, “странный”, “неправильный” и др. (поэтому сам спектр тематических сфер относительно неширок).

Чтобы выявить языковые предпочтения, о которых идет речь, приведем перечень наиболее репрезентативных тематических сфер, в каждой из которых представим развернутые (но, разумеется, отнюдь не исчерпывающие) иллюстративные ряды. Следует отметить, что языковой материал собран весьма неравномерно: основу его составляют данные русского языка – преимущественно диалектов, в меньшей степени – жаргонов и просторечия, которые дополнены фактами других славянских языков (в первую очередь, диалектными). Иногда приводятся параллели из германских и романских языков (большей частью английские), спорадически – данные финно-угорских языков. Думается, что для решения наших задач такая неоднородность извинительна: нам важно доказать сам факт существования модели. Есть и достаточно веские субъективные причины, оправдывающие “отрывочность” материала: лексикографы по понятным соображениям “политкорректности” (особенно в советское время) нередко не включали ксенонимы в словари, что мешает системному осмыслению ксенонимии. Несмотря на все это, материал достаточно объемен. Для его ограничения в настоящей статье анализируются только те ксенонимы, которые имеют негативные коннотации; ксенонимы с мелиоративными коннотациями встречаются значительно реже, охватывают меньшее количество тематических групп (в основном они сконцентрированы в группе “Артефакты”), – поэтому есть смысл описать их отдельно, в другом месте.

Природа

Небесные светила. Ксеномотивация затрагивает обозначения ночных светил – луны (месяца) и созвездий.

В славянской народной традиции луна воспринимается как “неправильное” солнце, “испорченный двойник” солнца: рус. сарат. мордовское солнышко, мордовская копеечка ‘о луне’ [СРНГ 18: 260], влг. казанское солнышко ‘о месяце во время осенней жатвы’ [СРНГ 12: 310], краснодар. цыганское солнце ‘луна’ [КСРНГ], укр. циганське сонце ‘месяц’ [ФСУМ 2: 843]; ср. также англ. сленг. Paddy’s lantern (“светильник Пэдди-ирландца”) ‘луна’ [Partridge: 848].

Так же, как луна составляет пару к солнцу, некоторые созвездия могут составлять пару к другим – более крупным, ясно видимым. К примеру, Кассиопея, Малая Медведица или Плеяды трактуются как “сниженный двойник” Большой Медведицы – самого яркого и четко различимого объекта звездного неба для народов северного полушария: рус. поволж., севернорус., урал., сиб. Лось ‘Большая Медведица’ [СРНГ 17: 155] – арх. Остяцкая Лось ‘созвездие Кассиопея’ [СРНГ 24: 95], печор. Немецкий Лось ‘созвездие Плеяды’ [СРГНП 1: 475]; финское название Большой Медведицы – Otava (Suomen Otava “финская Большая Медведица”) входит в оппозицию с астронимами Ryssän Otava, Venäjän Otava (“русская Большая Медведица”) ‘Кассиопея’ [Рут 1988: 86], Lapin Otava (“саамская Большая Медведица”) ‘Малая Медведица’ [ФРС: 428], Ruotsin Otava (“шведская Большая Медведица”) ‘то же’ [SKES: 442].

Погодные явления. При обозначении погодных явлений ведущими становятся признаки “аномальный”, “диковинный, странный”, при этом в первую очередь ксеномотивация затрагивает обозначения необычных, “феноменальных” природных явлений. Это грибной дождь: арх. чуди задавились, чудь удавилась [КСГРС], блр. цыганьскi дож [СПЗБ 5: 369], жыдоўскi дождж [Кондратенко: 101], укр. циганське весiлле (“цыганская свадьба”) [Кондратенко 2000: 101], с.-хорв. жени се Циганин, родило се Циганче, Цигани се j…, paђajy се Цигани [Толстой 1997: 205], болг. кога на една страна дъжди, а на другата грее слънце, се женели егюпците (цыгани) [Азим-Заде 1979: 155–156]; радуга (двойная радуга): укр. циганска райдуга ‘двойная радуга’ [Кондратенко: 101], жэдиўска весниўка ‘о темной полосе в радуге’ [Белова 2004: 144]; воробьиная ночь (грозовая ночь с молниями, но без грома): рус. влг. чухари[2] пляшут ‘о грозе без грома’ [КСГРС]); движение туч, облаков: польск. cygany (cygani) idą (jadą) ‘о надвигающихся грозовых тучах’ [SGP IV/3: 577], н.-луж. budychare se smeju (“жители Будышина смеются”) ‘прояснение неба’ [Кондратенко: 101]; ср. англ. Dutchman’s breeches (“бриджи голландца”) ‘(в речи моряков) кусок голубого неба в разрыве туч, просвет в тучах’ [НБАРС 1: 634]; сильный холод, мороз: рус. арх. цыганский жар ‘трескучий мороз’ [СРНГ 9: 72], укр. циганське тепло ‘низкая температура, мороз’ [ФСУМ 2: 880], чеш. tatarský mráz ‘сильный мороз’, tatarská zima ‘очень холодная зима’ [PSJČ VI: 47], чеш. cikánský mraz ‘сильный мороз’, cikánská zima ‘очень холодная зима (ее только цыган выдержит)’ [PSJČ I: 253], чеш. cigánská rosa ‘сильный мороз’, ‘утренний или вечерний заморозок осенью или весной’ [Кондратенко: 101]; оттепель, необычно теплая погода (в т. ч. бабье лето): рус. влг. цыганская зима ‘теплая малоснежная зима’ [КСГРС], блр. цыганьско солнце ‘о пригревающем февральском солнце’ [БД ПА: Золотуха Калинковичского р-на Гомельской обл.], болг. циганско лято ‘последние теплые дни в сентябре, которые обычно наступают после Димитрова дня’ [ФРБЕ 2: 498], макед. циганско лето ‘последние теплые дни осени’ [РМЕ III: 515], серб. циганско лето ‘период времени в 12 дней после Димитрова дня’ [Joвановиħ: 668]; ср. англ. Indian summer ‘бабье лето’ [НБАРС 2: 228], нем. Indianersommer ‘то же’ [Komenda: 53]; туман: рус. костр. вятские баню топят, вятский дымок ‘о тумане’ [ЛК ТЭ], укр. волын. [у нас кажуть,] туман циганы напускають [БД ПА: Щедрогор Ратновск. р-на Волынск. обл.]; ср. также англ. Scotch dew / drizzle (“шотландская роса / изморось”)‘туман’ [EDD V: 260]; осадки: блр. цыгански дождь ‘дождь со снегом’ [БД ПА: Стодоличи Лельчицк. р-на Гомельск. обл.], чеш. cigánská rosa ‘иней’, болг. цигански сняг ‘первый снег’ [Кондратенко: 101], с.-хорв. ц㄃гани, цигàнчићи ‘мелкий град, снежная крупа’ [РСХКJ 6: 791], кашуб. švejdё jadu (“шведы едут”) ‘собирается дождь’, švė㈤ø skub€ホ gąs¸ (“шведы гусей щиплют”) ‘снег падает крупными хлопьями’ [Sychta V: 311]; ветер: рус. ср.-урал. пермяки поехали ‘о ветре, несущем дождь’ [ЛЗА], арх. зыря́к, зыря́к-дурак (Зыряк нехороший ветер, он хуже севера; Зыряк-дурак, перестань!) [КСГРС][3], болг. цигански ветар ‘северо-западный ветер’ [Кондратенко: 101].

Фауна. Из всех названий представителей животного мира наиболее восприимчивыми к образам инородцев оказываются обозначения насекомых. Эти образы объединены признаками “нежданного появления (= вторжения)” (основанном на “колониальном” способе передвижения насекомых), “появления во множестве”, “вредоносности”.

Самая яркая модель – тараканья (номинации подвергается чаще всего рыжий таракан Blattella germanica, реже – черный Blatta orientalis): рус. литер. прусак, арх. немец, француз, чудак (< чудь), влг. пошехон[4], русский таракан [КСГРС], пск. киргиз [СРНГ 13: 219], влг., калин. русак [СРНГ 35: 267], влг. цыгане [Даль₂ IV: 575], рус. пск. швед [Опыт: 264], укр. прус(ак), шваб, швед, жидочок, козак [Дзендзелiвський: 241], блр. прус, прусак [ЭСБМ 10: 47], польск. prusak, persak, francuz [SW I: 771], кашуб. frańcuz [Sychta I: 286], чеш. šváb, rus [PSJČ V: 1024; IV/2:1075], ń.-хорв. бубашваба, рус [РСХКJ 1: 292; 5: 586], словен. rûs [Snoj: 634]; ср. также нем. Franzose, Russe [Komenda: 42, 81], нем. Schwabe, итал. диал. sciavo (“славянин”) [Kluge: 829], франц. allemand (“немец”) [Winkler: 332], фин. ruotsintorakka (“шведский таракан”) [НБРФинС: 1341], венг. svábbogár [ВРС: 1130] и др. Несмотря на возможность взаимодействия народной языковой традиции с научной номенклатурой (ср. номенклатурные определения germanica и orientalis, которые, очевидно, способствуют распространению модели), а также проявление фактора народной этимологии (образ шваба в немецком языке мог возникнуть при переосмыслении Schabe ‘таракан’ [Kluge: 788], форма русак в русском – при игровой трансформации формы прусак и т. п.), широта и разнообразие модели не позволяет усомниться в ее “ксеномотивационной” природе.

Открыты для образов инородцев наименования других вредоносных насекомых, в том чисде вредителей посевов: рус. нврс. прус ‘кобылка, нередко поедающая хлеб’ [Даль₂ III: 529], влг. швед ‘насекомое-вредитель’ [КСГРС], блр. жмодзь ‘саранча’ (< ‘литовец’) [ЭСБМ 3: 231], блр., укр. швед ‘насекомое отряда жуков, личинки которого точат дерево’ [ЖС: 95; Аркушин 2: 260], польск. szwedzka ‘Oscinella frit, муха из породы Chloropidae, вредитель зерновых’ [SJP-Dor 8: 1210], польск. turkacz ‘насекомое, вредное для посевов, считающееся ядовитым’ [SW VII: 170], а также разного рода паразитов, кусающих насекомых и т. п.: рус. карел. американец ‘слепень’ [СРГК 1: 19], блр. нимцы ‘маленькие серые оводы’ – австрийцы ‘зеленые оводы’ [БД ПА: Олтуш Малоритск. р-на Брестск. обл.], укр. жидок ‘насекомое Harpalus ruficornis; муравей маленькой породы, светлый, водящийся в домах’ [Гринченко 1: 483], шваб ‘насекомое Carabus scheidleri’ [Гринченко 4: 488], татарка ‘божья коровка’ [Дзендзелiвський: 238], чеш. němci ‘муравьи, обитающие в траве’ [Kott (př.1): 184], слвц. francúz ‘вид жуков’ [SSN I: 459]; ср. англ. (амер.) Okie (“уроженец Оклахомы”) ‘ушной паразит’, англ. Scotchmen ‘вши’, порт. inglês ‘клоп’, итал. francese, spagnolo ‘вошь’ [Winkler: 332] etc.

Что касается образов птиц, то здесь используются признаки “появляющийся издалека”, “появляющийся во множестве”, “непонятно говорящий”, “вредящий”. Самые “подходящие” для образов инородцев птицы  воробей и удод. Воробей может быть мотивационно приравнен к саранче (правда, значим еще звуковой признак, интерпретируемый как непонятная, чужая речь): рус. новг., тамб., курск., куйб. жид [СРНГ 9: 168], польск. mazurek, żydek [SW VIII: 732], укр. жид, жидок [Аркушин 1: 155], блр. мазурак, жыд, жыдок, жыдзюк [ЖС: 41]. Удод тоже собирает большее количество разнообразных инородческих образов: рус. нвсиб. татарский петушок [СРГНО: 533], укр. нимец [БД ПА: Любязь Любешовск. р-на Волынск. обл.], вудвуд жидовскi, блр. еврэйска зозуля, московська зозуля, польск. żydowska zazula и др. [Гура 1997: 599–600], болг. циганско петля, черкез [Геров 5: 524]. “Инородческие” образы хорошо приспособлены для передачи следующих черт образа удода: “перелетная птица, прилетающая из жарких стран”, “издает глухой крик”, “имеет необычный вид”; дополнительный “индивидуализирующий” момент – признак резкого неприятного запаха мяса этой птицы (ср. устойчиво фиксируемое в народной культуре представление о неприятном запахе многих инородцев [Белова 2005: 58–61; СД 2: 269]). Ср. также некоторые другие птичьи образы, мотивационно сходные с представленными выше: рус. чухонский попугай ‘птица клест, с перекрещенным клювом, Loxia curvirosta’ [Даль₂ IV: 616], дон. панская сорочка ‘маленькая птица семейства вороновых’ [СРНГ 25: 198], новг. киевская ведьма ‘сорока’ [СРНГ 13: 201], влг. татарка-воронка ‘порода птиц’ [КСГРС], укр. жидiвочка ‘птица синюк’ [Гринченко 1: 483], блр. жыдоўски голубь ‘дикий голубь’ [БД ПА: Вышевичи Радомышльск. р-на Житомирск. обл.], болг. турче ‘щегол’ [Гура 1997: 743], цùганчица ‘маленькая коричневая птичка, похожая на воробья’ [БД 5: 216] и т. п.

Среди названий рыб и пресмыкающихся ксеномотивация используется преимущественно для обозначения мелкой рыбы с невысокой промысловой ценностью, мальков: рус. арх. лопарь ‘малек леща’, лопарёк ‘головастик’ [КСГРС], твер. жúдолка ‘рыба Cobitis taenia; щиповка, голец, подкаменщик’ [СРНГ 9: 170], укр. циганська риба ‘головастик’ [Гринченко 4: 428], болг. циганскы рыбы ‘головастики’ [Геров 5: 524], слвц. cigánska repka ‘головастик’ [SSN I: 210], блр. цыганка ‘плотва’ [ТС 5: 280], жыдок ‘рыба верховодка’ [ЖС: 68], болг. циганчица ‘рыба Gobio fluviatilis, пескарь’ [Геров 5: 524].

Растения. В данной сфере наиболее актуален признак “дикий”, причем чаще всего дикое растение оказывается “сниженным двойником” культурного. К примеру, несколько таких “двойников” обнаруживается у льна: в русских говорах “культурному” льну противопоставлен сибирский лен – ‘на месте, дикий, плоше сеяного’ [Даль₂ IV: 180]; в украинском языке ‘сорт льна, семя которого не вылущивается само собой’ называется москаль [Гринченко 2: 447]; в английских диалектах для обозначения растения Camelina sativa (рыжик посевной – масличная культура, которая нередко засоряет посевы льна) используется фитоним Dutch flax (“голландский лен”) [EDD II: 217]. Ср. также примеры других “двойников”: {малина} – малина калмыцкая ‘степная; бирючьи ягоды’ [Даль₂ II: 292], {капуста} – капуста татарская, башкирская ‘кислец, растение Polygonum polumorphum (употребляется как щавель)’ [Анненков: 265], {шпинат} – болг. влашки спанакъ (“румынский шпинат”) ‘дикий шпинат, Chenopodium bonus’ [Ахтаров: 344] и т. п.

Еще один вариант ксеномотивации такого рода состоит в том, что образ инородца как бы приписывает растению “суррогатные” свойства, т. е. указывает на возможность использования растения для приготовления ненастоящего мыла, чая, кофе и др. Так, растение Saponaria officinalis, содержащее сапонин (который при растворении в воде дает обильную пену), называется в русском языке татарское мыло, шведка, арапка [Анненков: 315–316], влг. цыганское мыло [КСГРС]; ср. названия других растений со сходными свойствами: рус. тамб. калмыцкое мыло ‘растение Lychnis viscaria L., смолка’ [Анненков: 201], слвц. cigáňske midlo (“цыганское мыло”) ‘растение грыжник, Herniaria hirsuta’ [SSN I: 210].

В ряде случаев ксенонимы используются для обозначения новых, необычных, “диковинных” растений, к которым поначалу относятся настороженно. Характерны, к примеру, названия помидора (Lycopersicum esculentum): рус. липец., ворон. заморское яблочко [СРНГ 10: 257], дон. цыганкú (Цыганков насажала фсяких разных сартоф) [БТДК: 567], болг. френскы патл джане (“французские баклажаны”) [Геров 5: 475], ср. также англ. Irish lemons (“ирландские лимоны”) [EDD III: 330], Jew’s ears (“еврейские уши”) [EDD III: 361].

Негативные коннотации могут быть усилены при актуализации признака “вредный”. Ср. примеры названий ядовитых растений: рус. китайские бобы ‘растение Strychnos Ignatia, ядовитое аптечное зелье’ [Даль₂ I: 101], рус. вишня жидовская, яблоко жидовское, укр. груши жидiвскi, нем. Judendeckel ‘растение Physalis Alkekengri, имеющее ядовитые плоды’ [Анненков: 250–251], рус. пск. заграничное вишенье ‘то же’ [ПОС 10: 234], чеш. židovská třešeň ‘то же’ [PSJČ VIII: 1043]; несъедобных (или считающихся несъедобными) грибов: рус. ср.-урал. татарик ‘несъедобный гриб’ [СРГСУ 6: 90], тамб. чужак ‘несъедобный гриб’ [Губарева: 62], арх. цыганский дым, влг. цыганский табак ‘гриб-дождевик’ [КСГРС], одесск. цыганские грибы ‘ядовитые грибы’ [СРГО 2: 269], укр. жидкú ‘гриб Agaricus vernalis’ [Гринченко 1: 483], чеш. žid ‘несъедобный гриб вообще, поганка’ [PSJČ VIII: 1040]; растений с резким или опьяняющим запахом: укр. жидiвськi лепехи, татарське зiлля ‘аир’ [Гринченко 1: 483; 4: 429], блр. татарнiк ‘то же’ [ТС 5: 136], польск. tatarski korzén, tatarak, чеш. tatarak ‘то же’ [Анненков: 8], польск. żydówka ‘красавка, белладонна, сонная одурь’ [SW VIII: 733], болг. турско цвете ‘растение Spiraea Ulmaria, таволга болотная’ [Геров 5: 382], болг. влашки лукъ (“румынский лук”) ‘чеснок’ [Ахтаров: 344], чеш. židovská vanilka ‘то же’ [SSJČ IV: 918], ср. также англ. Italian perfume (“итальянская парфюмерия”) ‘то же’ [Winkler: 334] и др.

АРТЕФАКТЫ

В данной группе общая пейоративная семантика уточняется как “некачественный” – с дальнейшей конкретизацией.

Переработка сырья, материалов. Здесь признак “некачественный” трансформируется в признаки “бесполезный, ненужный” (с возможным развитием далее в двух различных направлениях: “лишний” или, наоборот, “отсутствующий”) и “суррогатный”. Признак бесполезности реализуют обозначения остатков, отходов, побочных продуктов переработки: рус. влг. французы ‘отходы при молотьбе, непригодные в корм (с крупной остью)’ [КСГРС], влг. хранцузики ‘подгоревшие при жарке вытопки от сала’ (Хранцузики горелые на сковородке) [КСГРС], влг. пошехоны спрятались ‘о хлебе со вздувшейся коркой’ [КСГРС], укр. цигани ‘подгорелые коржи’ [Аркушин 2: 240], швед ‘шкварка’ [Аркушин 2: 260], блр. швэдi, швэды ‘шкварки’ [ДСБ: 260], польск. szwedy ‘шперки, крупные шкварки от сала’ [SW VI: 693], чеш. žid ‘остаток (железа) при плавке, шлак’ [PSJČ VIII: 1040], слвц. cigánská blcha ‘отходы стали при изготовлении ножей’ [SSN I: 210]. Признак “суррогатности” представлен, к примеру, в названиях металлов – и в первую очередь в обозначениях разного рода сплавов, которые являются имитацией благородных металлов: рус. французское золото ‘самое плохое, низкопробное’ [Даль₂ IV: 538], американское золото ‘томпак: сорт латуни, представляющий собой сплав меди с цинком’ [Айрапетян 2001: 289], еврейское золото ‘сплав, имитирующий золото’ [Борхвальдт 2000: 401], польск. złoto żydowskie ‘соединение серы и олова, используемое для покрытия бронзой, “золото” для мозаичных работ’ [SW II: 1075], chińskie srebro ‘сплав цинка, меди и никеля’ [Komenda: 32], ср. также англ. Dutch gold (“голландское золото”) ‘сплав меди и цинка – дешевая имитация золотого покрытия’ [Мюллер: 229], German silver ‘нейзильбер (сплав меди с цинком и никелем)’, ‘мельхиор’ [НБАРС 2: 24], Gipsy gold (“цыганское золото”) ‘отражение огня на посуде из драгоценных металлов’ [OED VIII: 524], нидерл. Russisch zilver (“русское серебро”) ‘нейзильбер’ [Van Dale].

Признак “лишний” или “пропущенный” представлен в обозначениях разного рода огрехов (при севе, косьбе, тканье): рус. влг. татаров оставить ‘оставить огрехи при косьбе’, влг. татары пришли ‘об огрехах при косьбе’, влг. чухарик ‘брак на ткани – выделяющаяся полоска утка от ошибки ткачихи в переступании подножек ткацкого станка’ [КСГРС], укр. жид ‘пропущенное место во время сева вручную’, жидок ‘пропуск при косьбе’ [Аркушин 1: 155], жид ‘пропуск при пахоте’ [ГГ: 70].

Устройства и приспособления. В этой группе ксенонимов преобладают признаки “примитивный, элементарный”, “импровизированный”. Примитивные приспособления, обозначаемые ксенонимами, обычно являются самодельными, кустарными: рус. влг. татарская мельница ‘ручная обдирочная мельница, крупорушка’ [КСГРС], ср.-урал. пермские кораллы ‘“бусы” из ягод’ [ЛЗА], цыганские кораллы ‘продолговатые бусы коричневого цвета’ [СРГНО: 577], польск. cyganek ‘вид лампы без стекла’ [SGP IV/3: 578], польск. żydek ‘маленькая жестяная лампа без стекла’ [SW VIII: 732], чеш. žid ‘пуговица без дырок, обшитая тканью’ [PSJČ VIII: 1040], рус. краснодар. цыганка ‘большая толстая игла; применяется для шорных работ, для штопки шерстяных изделий’ [КСРНГ], укр. циганська голка ‘большая толстая игла’ [Гринченко 4: 429], с.-хорв. ц㄃гански клㄆнци ‘вид гвоздя, который используют кустарные кузнецы, а не фабричного производства’ [Елезовић 2: 421], болг. цùгънски гòздий ‘гвоздь, сделанный вручную, кованый гвоздь’ [БД 7: 166], слвц. cigaňski gvusc, cigánskí klinec ‘вид гвоздя с большой головкой’ [SSN I: 209–210], болг. цùгънски дърàк (“цыганский гребень”) ‘самодельный гребень для обработки шерсти, пеньки и др.’, цùгънску ръшèту (“цыганское решето”) ‘жестяное сито с крупными отверстиями’ [БД 7: 166]. Несмотря на то, что в “цыганских” наименованиях разного рода кованых изделий весьма значима культурная подоплека – на разных территориях славянского мира цыгане были кузнецами [СД 3: 22], согласно распространенным у славян легендам, цыган (цыганка) спрятал гвоздь для распятия [Белова 2004: 78–81] – по своим мотивационным особенностям они вписываются в ряд других инородческих наименований артефактов, что позволяет усматривать в этих названиях элемент ксеномотивации.

Следует привести также примеры названий складных, легких в использовании устройств: укр. жидок, жидючок, циганик, циганок ‘небольшой складной нож (как правило, самодельный)’ [Аркушин 1: 155; 2: 240], блр. цыганiк ‘перочинный ножик’ [ДСБ: 250], польск. żydek, cyganek ‘складной нож, перочинный ножик (в деревянной оправе)’ [SW VIII: 732], цыганка ‘рычаг, связывающий подножку самопрялки с осью колеса’ [СРГА 4: 203]; очевидно, сюда же влг. кайбан[5] ‘складное приспособление для сушки белья, кож’ [КСГРС], карел. (рус.) финский стол ‘стол на боковых перекрещивающихся ножках’ [СРГК 6: 684]; ср. также англ. gipsy table (“цыганский стол”) ‘легкий круглый стол, в основании которого находятся три скрещенные палки’, gipsy winch (“цыганская лебедка”) ‘небольшая лебедка, состоящая из барабана, храповика и собачки и прикрепляемая к столбу’ [OED VII: 524].

Пища. Здесь реализуются признаки “плохо обработанный”, “приготовленный на скорую руку”, “суррогатный”. Это в первую очередь “цыганские” и “татарские” наименования примитивных блюд из картошки и мяса: карел. (рус.) татарка ‘печеный картофель’ [СРГК 6: 444], рус. нвсиб. цыганка ‘блюдо из вареного картофеля с конопляным маслом’ [СРГНО: 577], блр. цыганы́ ‘половинки неочищенной вареной картошки’ [СПЗБ 5: 369]; рус. арх. цыганские шти ‘мясное блюдо типа холодца с большим количеством лука’ [КСГРС], словен. tatarski biftek (“татарский бифштекс”) ‘измельченное сырое говяжье филе с приправами’, ciganski golaž (“цыганский гуляш”) ‘гуляш из двух сортов мяса, сала, картофеля и паприки’ [SSKJ I: 250; V: 36], польск. tatar, befsztyk tatarski (“татарин”, “татарский бифштекс”) ‘сырое измельченное мясо (говядина или конина) с приправами’ [SJP-Dor 9: 68, 69], польск. stek po cygańsku, ср. нем. Zigeunersteak, Zigeunerschnitzel (“цыганский стейк, цыганский шницель”) ‘непанированный, жареный кусок свинины или телятины в соусе с паприкой, луком, помидорами и т.д.’ [Komenda: 105], нем. Tatar (“татарин”) ‘блюдо из нежирного мясного фарша (говядины или конины), смешанного с луком, яйцом, перцем и солью, которое едят сырым’ [Komenda: 94]. Ср. также рус. простореч. рыба по-сибирски ‘сырая рыба’ [ЛЗА: Екатеринбург], болг. циганска ведричка ‘смесь разнородных продуктов’ [ФРБЕ 2: 498], польск. czerkieski ‘о скупом или легком обеде’ [SW 1: 384]; ср. англ. Scotch coffee (“шотландский кофе”) ‘горячая вода, приправленная жженым печеньем’ [Partridge: 1021].

ЧЕЛОВЕК

В сфере “Человек физический” наиболее активна лексика, обозначающая болезни и неприятные физиологические состояния. Они воспринимаются как неожиданно овладевшие человеком, вторгшиеся извне, вредоносные. Наиболее характерна группа названий кожных болезней, высыпаний на коже, прыщей etc.: рус. влг. барин-татарин ‘нарыв, чирей, прыщ’ [СГРС 1: 64], забайк. татар ‘болезнь, вызывающая, подобно чесотке, сильный зуд’ [СРГЗ: 409], блр. жид-жидовына ‘обращение к лишаю в заговоре’ [ПЗ: 214, № 356] польск. żydówka ‘язва, короста’, ‘карбункул’, ‘сибирская язва’ [SW VIII: 733], кашуб. vёjesc ž¸dovi skvar㈪i z patelńi (“съесть еврейские шкварки со сковородки”) ‘о человеке с гнойником на губе’ [Sychta V: 68], чеш. žid ‘чирей, карбункул’ [PSJČ VIII: 1040]. Особенно выделяются сифилитические язвы – и вообще сифилис, который в наивном сознании носителей русского языка может иметь немецкое, татарское и французское “происхождение”: рус. сиб. немцы ‘о сифилитических язвах на коже’ (Уж эти немцы, чуть только один сядет, глядишь уж их десяток) [СРНГ 21: 78], вят. татарская оспа ‘сифилис’ [Попов: 346], простореч. французская болезнь ‘сифилис’ [Даль₂ IV: 538], жарг. парижский, французский насморк ‘гонорея, или триппер’ [БРЭР: 359], карел. (рус.) фрянка ‘нарыв, фурункул’ (Никак сбыть не могу фрянки, от англичанов стали) [СРГК 6: 691], юж. влг. хранц(ы)и, франец ‘французская болезнь’ [Даль₂ IV: 564]. В других европейских языках преобладает версия о французском “происхождении” сифилиса, но, по законам ксеномотивации, указываются и другие варианты (приведем только их): польск. łamanie włoskie (“болезнь итальянская”) [SW I: 771; VII: 657], нем. spanische Krankheit (“испанская болезнь”), англ. (амер.) Irish button (“ирландская пуговица”), Spanish pox (“испанский сифилис”), франц. mal d’Espagne, mal florentin, les prussiens, порт. mal de Castilla, mal gálico, итал. morbo gallico [Winkler: 331] и мн. др.

Помимо кожных и венерических болезней, образы чужих земель используются в наименованиях простудной лихорадки, которая воспринимается как занесенная издалека, “надутая” чужими ветрами, ср.: рус. костр. германское поветерье, сибирский ветер [ЛК ТЭ], арх. норвега [КСГРС], рус. кубан., укр. жидовка ‘лихорадка, нападающая ночью’ [Белова 2005: 61]; в названиях заболеваний и состояний, которые сопровождаются выделением крови: рус. перм. вятские приехали ‘шутл. o menses’ [СПГ 1: 154], жарг. сестра из Краснодара приехала ‘то же’ [ЛЗА: Екатеринбург], польск. żydowska niemoc ‘геморрой’ [SW VIII: 733] или мочи: чеш. německá nemoc ‘недержание мочи’ [Kott (př.1): 184]; â обозначениях неприятных физиологических состояний, которые не имеют видимой причины, но сопровождаются ощущением угнетения – дремоты: рус. ворон. калмык на шею сел ‘дремлется, хочется спать’ [СРНГ 12: 363], влг. калмык на шее сидит ‘о человеке, который хочет спать’ [КСГРС], польск. żyda wozić, żyda bić ‘дремля, “клевать носом”’ [SW VIII: 732]; головокружения: рус. перм. татара (молотят) в голове ‘о состоянии головокружения от усталости’ [Прокошева: 98], чувства голода: рус. костр. немцы молотят / играют в брюхе ‘о чувстве голода’ [ЛК ТЭ], слвц. cigáni mu v bruchu vyhrávajú (klince kujú) (“цыгане у меня в брюхе играют /гвозди куют”) ‘о чувстве голода’ [SSJ I: 169], cigánska kapela ‘о бурчании в животе от голода’ [HSSJ 1: 185]; дрожи, озноба: рус. влг. чухарики пошли ‘о мурашках по коже’ [КСГРС], рус. простореч. (устар.) цыганский пот (пробирает, прошибает, пронимает) ‘озноб, дрожь от холода, ощущение холода’ [ССРЛЯ 10: 1584], укр. циганський пiт ‘дрожь’ [Гринченко 4: 429], польск. cygańskie poty ‘холодно, знобит’ [SGP IV/3: 580]; чихания: рус. влг. цыган народился ‘говорится при чихании’ [КСГРС], щекотки: кашуб. ḿec ž¸da v kolaㅨe (“иметь жида в колене”) ‘реагировать на щекотку’ [Sychta VI: 296]) etc.

Смежным по отношению к образу болезни, инициированной инородцами, является образ болезни и неприятных физиологических состояний как дальней поездки: рус. арх. вернуться с Питера ‘выздороветь’ [КСГРС], польск. z Krakowa wróciła ‘перенесла болезнь’ [SW 2: 526].

Этот мотив объединяет образную фактуру наименований болезни с представлениями о родах, рождении и смерти. Ср. лексику, связанную с родами: рус. влг. до Сибири съездить ‘родить’ [КСГРС], тюмен. до Москвы съездить ‘родить’ [Лютикова: 39], польск. pojechać do Krakowa ‘рожать, произвести на свет ребенка’ [SW II: 526], блр. у Крычаў паехала ‘говорят шуточно о женщине, болезнующей родами, под словом Кричев разумея крик от болей при родах’ [СБП: 19]. Если роженица трактуется как уехавшая в дальние края, то новорожденный – как приехавший оттуда: рус. карел. лóпка (лóпень)[6] наехала ‘ребенок родился’ [СРГК 3: 148]; ср. также обозначения некрещеных детей как инородцев (иноверцев): рус. карел. лóпень, лóпка [СРГК 3: 148], простореч. цыганка [ССРГ: 533], польск. żyd [SW VIII: 732], болг. еврейче [РБЕ IV: 611], серб. турче, бугарче, влашче, циганчица [СД 2: 86] и др.

Симметрично по отношению к образу рождения разворачивается образ смерти, иронично представляемой как отъезд в теплые или богатые края: рус. жарг. (шутл.) отправить в Сочи кого-л. ‘убить кого-л.’ [БСЖ: 557], жарг. уехать в Ташкент ‘умереть’ [ЛЗА: Екатеринбург]; ср. также топоним Московская Тропинка, обозначающий тропу, которая ведет на кладбище (Многие у нас мечтали в большой город поехать. Да не вышло. Все уж поумирали. А после смерти пусть им будет большой город) [ТЭ: Митино Бабушкинск. р-на Вологодск. обл.].

Заканчивая краткий обзор лексики из сферы “Человек физический”, укажем, что ксенонимы могут использоваться также для обозначения некоторых частей тела – тех, что особенно уязвимы к внешним воздействиям, ударам и т. п.: рус. арх. зырянская косточка ‘одна из костей лодыжки, удар по которой является особенно болезненным’ [КСГРС], слвц. cigánská žiㄌa ‘сухожилие под пяткой’ [SSN I: 210], франц. le petit juif (“маленький еврей”) ‘чувствительное место на локте’ [Robert 5: 853], ср. рус. простореч. жида убить ‘сильно удариться локтем’ [ЛЗА: Москва], польск. žida obu㈥€ić (“жида разбудить”) ‘споткнуться о камень’ [SK III: 140].

Что касается сферы “Человек социальный”, то она является, несомненно, самой обширной. Здесь представлены в первую очередь обозначения тех черт характера, особенностей интеллектуального, культурного развития и поведения, которые имеют наиболее универсальный характер и минимально зависят от образа жизни народа, национальной психологии. Это лживость, глупость, невоспитанность, лень, драчливость etc. В рамках данной сферы представлены также ксенонимические обозначения особенностей коммуникации – непонятной речи и неэтикетного поведения (ср. многочисленные примеры вроде китайская грамота и уйти по-английски). Негативная оценка этих свойств легко переходит в обобщенную негативную оценку поведения, действий, характера (признаки “плохо”, “неправильно”). Мы намеренно не приводим здесь перечни иллюстраций, поскольку продуктивность модели в данном случае не требует доказательств. Такие сводки следовало бы собрать полно и системно в рамках каждой конкретной языковой и культурной традиции (что не может входить в задачи настоящей статьи), а отдельные примеры не очень информативны. Кроме того, в лексике данной сферы ксеномотивационный компонент звучит слабее, чем в других, поскольку в процессе семантической деривации по формуле “человек” → “человек” преодолевается меньшее смысловое расстояние, чем, скажем, в случае “человек” → “растение”. Поэтому исходное представление об объекте, обозначенном производящим словом, более точно и менее искаженно проецируется на семантическую структуру дериватов (разумеется, это не означает, что исходное представление объективно).

Ксенонимы функционируют и в других тематических сферах, но эти сферы либо являются более узкими, чем те, что были представлены выше, либо разнородными в мотивационном отношении (таковы, например, сферы “Промежутки времени”; “Игры”; “Демонология (в т. ч. формулы проклятий и отсылов)”). Тематический диапазон ксенонимов имеет существенную социолингвистическую обусловленность: в диалектной лексике (на которую преимущественно ориентирована настоящая статья) активны одни тематические группы, в жаргонной – другие. К примеру, сфера “Демонология” специфична для диалектного лексикона, в то время как сфера “Сексуальное поведение” заполняется большей частью жаргонизмами (см. германские и романские примеры в [Winkler: 333–334]).

Думается, что приведенного материала достаточно, чтобы сделать некоторые выводы.

Итак, объектом изучения в настоящей статье стала активная и достаточно регулярная мотивационная модель, реализация которой создает своего рода мотивационное макрогнездо – группу языковых фактов, возникших в результате семантической деривации и объединенных тематической общностью производящих слов, в данном случае – обозначений чужих народов и земель (о словесных объединениях такого типа, хотя с иной внутренней организацией (из-за различий в характере производящих слов), см. работы С. М. Толстой [Толстая 2003; 2004 и др.]). Данный словесный комплекс обнаруживает единство по разным параметрам. Чем оно обеспечивается?

1. Наличие у ксенонимов регулярных номинативных параллелей. Такие параллели могут быть внутригнездовыми и внешними.

Внутригнездовые параллели являются самым важным залогом единства макрогнезда, ср. примеры типа цыганский дождь – жидовский дождь ‘дождь при солнце’. При этом наиболее распространенными следует признать отношения “синонимии” (симилярности), реже встречаются случаи “антонимии” (оппозитарности), к которым можно причислить пары вроде рус. русские бобы ‘бобы, растение Vicia faba’ – турецкие бобы ‘фасоль’ [Даль₂ I: 101], зап.-укр. зазуля руска ‘кукушка’ – вудвуд жидовски ‘удод’ [Гура 1997: 600–601].

Самыми частотными являются такие параллели, которые объединяют лексику одной тематической микрогруппы, одного смыслового “регистра” (к их числу относятся приведенные выше примеры). Реже встречаются “межрегистровые” параллели, в которых участвуют элементы разных тематических микрогрупп. Ср., к примеру, факты смыслового параллелизма между обозначениями сальных шкварок, кожных заболеваний и насекомых-паразитов: кашуб. фразеологизм vёjesc ž¸dovi skvar㈪i z patelńi (“съесть еврейские шкварки со сковородки”) ‘о человеке с гнойником на губе’ обнаруживает переклички, с одной стороны, с ксенонимическими обозначениями корост, гнойников, с другой – с названиями шкварок.

Внешние номинативные параллели объединяют слова, которые принадлежат разным гнездам, но регулярно развивают одинаковые вторичные значения. В качестве внешних параллелей по отношению к обозначениям инородцев выступают названия животных (как правило, пейоративно оцениваемых – свинья, волк, медведь, собака), нечистой силы, нежелательных пришельцев – солдат или гостей, субъектов с низким социальным статусом – женщин и сирот, ср.: рус. арх. татарский узел ‘способ завязывания узла, при котором конец веревки идет в петлю с другой стороны, чем обычно, при завязывании так называемого русского узла’ = бабий узел [КСГРС]; нем. Zigeunerlauch (“цыганский лук”) ‘растение черемша’ = Bärenlauch (“медвежий лук”) [Анненков: 24]; рус. татарское мыло ‘растение Saponaria officinalis’ = кукушкино мыло = собачье мыло [Анненков: 315–316]; чеш. německá nemoc ‘недержание мочи’ ≈ рус. простореч. медвежья болезнь ‘понос’; рус. цыганский табак ‘гриб-дождевик’ = иван. чёртов табак = медвежий табак, волчий гриб [Жмурко: 55]; рус. вятские баню топят = арх. черти баню топят = влг. зайцы баню топят ‘о тумане’ [КСГРС]; рус. вятские приехали ‘о menses’, сестра из Краснодара приехала = жарг. красные пришли, красная армия в гости пожаловала, тетка пришла [Журавлев 2005: 399] = блр. гости заехали [ПЛНМ: 33]; рус. немец, француз, швед и др. ‘таракан’ = влг. постоялец [КСГРС] = калуж. драгун [СРНГ 8: 169], влг. майор, лейтенантик [КСГРС]; рус. цыганская зима ‘теплая малоснежная зима’ = рус. литер. сиротская зима и мн. др. Факты “животного” параллелизма, наиболее распространенные в сфере фитонимов, высвечивают присущий образу инородцев признак дикости, неокультуренности; линия “инородцы – баба, сирота” подчеркивает их социальную ущербность; оппозиция “инородцы – черт” говорит о приписывании им сверхъестественных свойств etc. Вместе с тем условия номинативного функционирования соответствующих слов нивелируют эти тонкости, утверждая в качестве базы для развития значений обобщенную пейоративную семантику (“аномальный”, “дикий”, “являющийся испорченной копией нормального” и др.).

Номинативные параллели можно охарактеризовать также в лингвогенетическом плане. Если речь идет о разных диалектах одного языка или близкородственных языках, то параллели могут быть междиалектными и межъязыковыми. Факты вроде болг. циганско лято – англ. Indian summer ‘бабье лето’, польск. ruski dar (dzisiaj dał, jutro odebrał) (“русский подарок: сегодня дал, завтра отобрал”) [Бартминьский 2005: 179] – англ. Indian giver ‘берущий обратно свой подарок’ [НБАРС 2: 228] нельзя, разумеется, называть внутригнездовыми параллелями; это случаи мотивационной типологии.

Бóльшую трудность в лингвогенетическом плане представляет квалификация примеров типа рус. арх. Чухонский Лапоть ‘созвездие Плеяды’ [Рут 1992: 54; АК ТЭ] – фин. Venäjän Virsu (“русский лапоть”) ‘то же’ [Рут 1988: 86]. Можно предполагать, что Чухонский Лапоть является калькой с финно-угорского источника (ср., кстати, еще удм. Исьникут кизили (“изношенный лапоть-звезда”) [Рут 1988: 85]): выбор такого направления калькирования предпочтителен потому, что охотники-финны более активны в номинативном освоении неба, чем земледельцы-славяне, которые “списали” у финнов целый ряд астронимов, см. [Рут 1988]. Таким образом, техника перевода здесь весьма своеобразна, поскольку это калькирование с “переворачиванием”. Языковые единицы такого рода занимают промежуточное положение между фактами контактного и типологического происхождения номинативных моделей. Механизм подобного калькирования схож с техникой “антонимического” отталкивания при переименованиях.

2. Наличие определенных смысловых доминант, направляющих семантическое развитие слов, входящих в макрогнездо. Обобщенная идея чужого распадается на несколько производных мотивов: “чужой”  “неправильный, аномальный (= антипод нормального)”  “двойник, суррогатная копия чего-либо”, “чужой”  “феноменальный, странный”  “парадоксальный, содержащий оксюморон”; “чужой”  “вторгшийся извне”  “вредоносный”, “чужой”  “плохой”  “некачественный”  “бесполезный, ненужный”  “лишний”; “чужой”  “нецивилизованный, дикий”; “чужой”  “непонятный” и т. п. Отдельные производные мотивы тяготеют к употреблению в конкретных смысловых сферах. Так, для названий небесных светил ведущей является мотивировка “антипод нормального”, “двойник”; для обозначений болезней – “вторгшийся извне”, “вредоносный”.

3. Наличие определенных закономерностей организации “принимающей семантики”, т. е. реципиентной сферы. Реципиентная сфера должна обладать таким внутренним устройством, которое бы стимулировало привлечение в нее донорских моделей и соответствовало принципам организации донорской семантической области. Например, при номинации небесных светил устанавливаются определенные отношения двойничества: луна – сниженный двойник солнца; неяркие созвездия – двойники более ярких (ср. для радуги: темная полоса – двойник более светлой). Для выражения этих смыслов хорошо подходят образы инородцев, составляющих “сниженную пару” к образу “своей” социальной или этнической группы. Отношения двойничества (установление качественно разных рангов для каких-либо парных явлений) усматриваются субъектами номинации в самых разных областях – например, для культурных и диких растений, животных, для благородных металлов и суррогатных сплавов и т. п.

4. Наличие сквозных образных мотивов, создающих единство образной “фактуры” наименований. Эти мотивы могут быть характерны как для одного конкретного деривационного гнезда, так и для всего макрогнезда в целом. Пример на первый случай – мотив дыма в образе цыгана, “проникающий” как во внутреннюю форму, так и в семантику языковых фактов, эксплуатирующих соответствующие представления: рус. цыганский дым (табак) ‘гриб-дождевик’, укр. туман циганы напускають, польск. cygański marcypan ‘набивка курительной трубки’, cygan, cyganek ‘железная печь, которая дает мало тепла, но очень дымит’ [SW 1: 358], чеш. cikánka ‘вид трубки’ [PSJČ I: 253] и др. Очевидно, причины появления этого мотива – черный цвет, являющийся доминантой образа цыгана, а также действующая в разных языках аттракция “цыган” – “сигара (цигара)”.

Что касается более широких образных мотивов, охватывающих разные деривационные гнезда внутри макрогнезда, то среди них можно назвать, например, мотив “нашествия” (“пришествия”), ср.: рус. татары пришли ‘об огрехах при косьбе’, лопка (лопень) наехала ‘ребенок родился’, вятские приехали ‘o menses’, чухарики пошли ‘о мурашках по коже’, польск. cygany (cygani) idą (jadą) ‘о надвигающихся грозовых тучах’, кашуб. švejdё jadu ‘собирается дождь’, пермяки поехали ‘о ветре, несущем дождь’ и т. п.

5. Наличие связей между собственно языковой семантикой и внеязыковой символикой. Языковые модели находят продолжение на уровне культурной символики, представленной в фольклорных текстах, ритуалах и верованиях. Например, инородческий мотив в наименованиях болезней поддерживается и вне системы языка – в представлениях о том, что соответствующие заболевания свойственны инородцам, принесены ими и, по принципу симпатической магии, должны быть им же “отданы” назад. В фольклорных текстах болезни получают инородческие эпитеты, ср. белорусский заговор, в котором упоминается 9 болячок цiганських, 9 татарських [ПЗам: 48]. В собрании М. Номиса приводится формула, которую, по поверьям украинцев, следует выкрикнуть вслед проезжающим евреям, чтоб они забрали с собой лихорадку: Жиди, жиди! вернiцця, та вiзмить свою тiтку (лихоманку) [Номис: 20]. Происхождение ночной лихорадки жидовки, по бытующим на юге России и Украине представлениям, объясняется так: люди сначала не знали этой болезни, но когда Иродиаде принесли на блюде голову Иоанна Крестителя, она от ужаса впервые затряслась в лихорадке. От нее эта болезнь распространилась по всему свету [Белова 2005: 61]. В белорусском Полесье записаны заговоры от детской бессонницы с “ инородческими” формулами отсыла болезни: Ночницы, ночницы, Порвице жыдам подушки. Жыдом спаць не давайце, а мою Лёньцу спать давайце; Ночницы, ночницы, на дзитятка сон наведзице, а идзице ў жыдовские падушки, параскидайце перья [ПЗ: 70–71, № 84–85].

Все вышеперечисленное обнаруживает весьма жесткую системную организацию изучаемого макрогнезда. Строгость структурных закономерностей предоставляет в распоряжение исследователя дополнительные аргументы, позволяющие решать вопрос о принадлежности того или иного факта к сфере ксенонимов. К примеру, одна из закономерностей, просматривающихся в нашем материале, состоит в том, что этноним, имеющий негативные коннотации, дает дериваты не в одном, а в нескольких тематических регистрах, при этом “степень пейоративности” прямо пропорциональна количеству тематических сфер, в которых функционируют дериваты (другими словами, чем ярче и сильнее негативная экспрессия производящего слова, тем шире спектр смысловых сфер, в которых функционируют его дериваты); более того, разные тематические регистры, как было показано выше, могут “проецироваться” друг на друга.

Конечно, помимо моментов сходства, между элементами разных структурных уровней макрогнезда есть и моменты отличий. Они проявляются в первую очередь в неравной номинативной активности микрогнезд, в неодинаковом соотношении экспрессии (оценки) и “реальной” информации в их составе (и применительно к различным тематическим регистрам) etc. Так, предсказуем тот факт, что лидерами по количеству вторичных номинаций, а также по “накалу” экспрессии в лексике восточнославянских языков (и, возможно, целого ряда других европейских языков) будут “цыган” и “еврей” – обозначения этносов, которые на протяжении многих веков являются “чужими среди своих” для восточных славян. Различия касаются также выбора самих объектов номинации, которые обозначаются с помощью вторичных этнонимов или топонимов: в некоторых случаях отдельные языки или диалекты обнаруживают “всплески активности” той или иной модели. К примеру, на Русском Севере сложилась “номинативная мода” на инородческие обозначения созвездий; в русском и немецком языке особенную популярность обнаруживает ксенонимическая “тараканья” модель; у южных славян очень активны “цыганские” наименования календарных периодов, характеризующихся возвратом температур (весенняя оттепель, бабье лето) и др. Пока можно говорить о причинах такой неравномерности лишь в самом гипотетичном виде; этот вопрос – как и многие другие – требует тщательного анализа проявлений ксеномотивации в различных тематических группах лексики, в разных языках и диалектах, что является программой дальнейших исследований.

1. При атрибуции иллюстративного материала для активной и широко распространенной лексики русского литературного языка (а также просторечия) и иностранных языков паспортизирующая справка не дается; в остальных случаях (для мало известной, пассивной, жаргонной и диалектной лексики) она приводится. Поскольку иллюстрации в основном извлечены из русских диалектных словарей, для русских языковых примеров дается указание на группу говоров. При повторном использовании одного и того же языкового факта паспортизирующая справка опускается.
2. Ср. арх., влг. чухари (чухарики) ‘ироничное название вепсов' [КСГРС].
3. Ср. арх., влг. зыря́к ‘зырянин, житель республики Коми' [КСГРС].
4. “Инородческое” происхождение данного наименования подтверждается широкой распространенностью на Вологодчине представлений об отсталости пошехонов (жителей бассейна р. Шексна), ср. Пошехоны такой народ зовут – ни туды, ни сюды – никудышный [КСГРС].
5. Ср. кайбан ‘насмешливое название вепсов' [КСГРС].
6. Ср. карел. (рус.) лопка ‘название женщины народа саами', лопин ‘саам' [СРГК 3: 148].

Литература

• Азим-Заде 1979 – Азим-Заде Э. Г. Русско-славянская астрономическая и метеорологическая терминология в сравнительно-историческом и типологическом аспекте: Дис. … канд. филол. наук. М., 1979.
• Айрапетян 2001 – Айрапетян В. Толкуя слово: Опыт герменевтики по-русски. М., 2001.
• АК ТЭ – астронимическая картотека Топонимической экспедиции Уральского государственного университета (кафедра русского языка и общего языкознания УрГУ, Екатеринбург)
• Анненков – Ботаническiй словарь: Справочная книга для ботаниковъ, сельских хозяевъ, садоводов, л㈨соводов, фармацевтовъ, врачей, дрогистовъ, путешественниковъ по Россiи и вообще сельскихъ жителей / Сост. Н. Анненковъ. Спб., 1878.
• Аркушин – Аркушин Г. Л. Словник захiднополicьких говiрок. Луцьк, 2000. Т. 1–2.
• Ахтаров – Материали за български ботаниченъ речникъ / Събр. Б. Давидовъ и А. Явашевъ; ред. Б. Ахтаровъ. София, 1939.
• Бартминьский 2005 – Бартминьский Е. Языковой образ мира: очерки по этнолингвистике / Пер. с польск. М., 2005.
• БД – Българска диалектология. Проучвания и материали. София, 1962–1981. Кн. I–X.
• БД ПА – Полесский архив: база данных (Ин-т славяноведения РАН, сектор этнолингвистики и фольклора)
• Белова 2004 – “Народная Библия”: Восточнославянские этиологические легенды / Сост и коммент. О. В. Беловой. М., 2004.
• Белова 2005 – Белова О. В. Этнокультурные стереотипы в славянской народной традиции. М., 2005.
• БНРС – Большой немецко-русский словарь. М., 2002. Т. I–II.
• Борхвальдт 2000 – Борхвальдт О. В. Лексика русской золотопромышленности в историческом освещении. Красноярск, 2000.
• БРЭР – Химик В. В. Большой словарь русской разговорной экспрессивной речи. СПб., 2004.
• БСЖ – Мокиенко В. М., Никитина Т. Г. Большой словарь русского жаргона. СПб., 2000.
• БТДК – Большой толковый словарь донского казачества. М., 2003.
• ВРС – Венгерско-русский словарь / Сост. Л. Хадрович, Л. Галди. Будапешт, 1952.
• ГГ – Гуцульськi говiрки. Короткий словник. Львiв, 1997.
• Геров – Геров Н. Речникъ на блъгарския език. Пловдивъ, 1895–1904. Ч. I–V.
• Геров – Панчев – Допълнение на българския р㈨чникъ отъ Н. Геровъ / Събралъ, наредилъ и изтълкувалъ Т. Панчевъ. Пловдивъ, 1908.
• Гринченко – Словарь української мови / Упор. Б. Гринченко. Київ, 1996. Т. 1–4. (репринт издания 1907–1909 гг.).
• Губарева – Губарева В. В. Словарь тамбовских говоров (лексика питания). Тамбов, 2003.
• Гура 1997 – Гура А. В. Символика животных в славянской народной традиции. М., 1997.
• Даль₂ – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 2-е изд. Спб.; М.., 1880–1882 (1955). Т. I–IV.
• Даль₃ – Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. 3-е изд. СПб.; М., 1903–1909. Т. I–IV.
• Дзендзелiвський – Дзендзелiвський Й. О. Програма для збирання матерiалiв до Лексичного атласу украïнськоï мови. Киïв, 1987.
• ДСБ – Дыялектный слоўнiк Брэстчыны. Мiнск, 1989.
• Елезовић – Елезовић Гл. Речник косовско-метохиjског диjалекта // Српски диjалектолошки зборник IV. Београд, 1932; VI. Београд, 1935. Књ. I–II.
• Елистратов ─ Елистратов В. С. Язык старой Москвы: Лингвоэнциклопедический словарь. М., 2004.
• Жмурко  Жмурко О. И. Лексика природы: Опыт тематического словаря говоров Ивановской области. Иваново, 2001.
• ЖС – Жывëльны свет: Тэматычны слоўнiк / Склад Дз. Астрэйка и др. Мiнск, 1999.
• Журавлев 2005 – Журавлев А. Ф. Язык и миф. Лингвистический комментарий к труду А. Н. Афанасьева “Поэтические воззрения славян на природу”. М., 2005.
• Jовановић – Jовановић В. Речник села Каменице код Ниша // Српски диjалектолошки зборник. Београд, 2004. Књ. LI. C. 319–688.
• Кондратенко – Кондратенко М. Лексика народной метеорологии: Опыт сравнительного анализа славянских и немецких наименований природных явлений. München, 2000.
• КСГРС – картотека Словаря говоров Русского Севера (кафедра русского языка и общего языкознания, Уральский университет)
• КСРНГ – картотека Словаря русских народных говоров (Институт лингвистических исследований РАН, Санкт-Петербург)
• Куликовский – Куликовский Г. И. Словарь областного олонецкого наречия в его бытовом и этнографическом применении. СПб., 1898.
• ЛЗА – личные записи автора (материалы современной русской разговорной речи, собранные преимущественно в Екатеринбурге и Москве)
• ЛК ТЭ – лексическая картотека Топонимической экспедиции Уральского государственного университета (кафедра русского языка и общего языкознания УрГУ, Екатеринбург)
• Лютикова – Лютикова В. Д. Словарь диалектной личности. Тюмень, 2000.
• Марковић – Марковић М. Речник народног говора у Црной Реци // Српски диjалектолошки зборник XXXII. Београд, 1986. С. 243–500.
• Мюллер – Мюллер В. К. Англо-русский словарь. М., 1992.
• НБАРС – Новый большой англо-русский словарь. М., 2002. Т. 1–3.
• НБРФинС – Новый большой русско-финский словарь. М.; Хельсинки, 2000.
• Номис — Номис М. Українськi приказки, прислiвья и таке инше. СПб., 1864.
• Опыт – Опыт областного великорусского словаря, изданный Вторым отделением Императорской академии наук. СПб., 1852.
• ПЗ – Полесские заговоры (в записях 1970–1990 гг.). М., 2003.
• ПЗам – Полicькi замовляння. Житомир, 1995.
• ПЛНМ ─ Никончук М. В., Никончук О. М., Мoйсiєнко В. М. Полiська лексика народноï медицини та лiкувальноï магiï. Житомир, 2001.
• Попов – Попов Г. И. Русская народно-бытовая медицина: По материалам этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева // Торэн М. Д. Русская народная медицина и психотерапия. СПб., 1996. С. 277–471.
• Прокошева – Материалы для фразеологического словаря говоров Северного Прикамья / Сост. К. Н. Прокошева. Пермь, 1972.
• РБЕ – Речник на българския език. София, 1977–. Т. 1–.
• Редкин – Р㈨дкин А. П. Французско-русскiй словарь. СПб., 1906.
• РМЕ – Речник на македонскиот jазик со српскохрватски толкувања. Скопjе, 1961–1966. Т. I–III.
• РСХКJ – Речник српскохрватскога књижевног језика. Нови Сад; Загреб, 1967–1976. Књ. 1–6.
• Рут 1988 – Рут М. Э. Взаимодействие языков в области народной астронимии // Русский язык в его взаимодействии с другими языками. Тюмень, 1988. С. 84–89.
• Рут 1992 – Рут М. Э. Образная номинация в русском языке. Екатеринбург, 1992.
• СБП – Носович И. И. Сборник белорусских пословиц. Спб., 1874.
• СГРС – Словарь говоров Русского Севера. Екатеринбург, 2001–. Т. 1–.
• СГСЗ – Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Новосибирск, 1999.
• СД – Славянские древности: этнолингвистический словарь в 5-ти томах / Под ред. Н. И. Толстого. М., 1995–. Т. 1–.
• Симоновић – Симоновић Д. Ботанички речник: Имена биљака. Београд, 1959.
• СКЯ-Пунжина – Словарь карельского языка (тверские говоры) / Сост. А. В. Пунжина. Петрозаводск, 1994.
• СОГ – Словарь орловских говоров. Ярославль, 1989–1991. Вып. 1–4; Орел, 1992–. Вып.5–.
• СОС – Смоленский областной словарь / Сост. В. Н. Добровольский. Смоленск, 1914.
• СПГ – Словарь пермских говоров. Пермь, 1999–2002. Вып. 1–2.
• СПЗБ – Слоўнiк беларускiх гаворак паўночна-заходняй Беларуси i яе пагранiчча. Мн., 1978–1986. Т. 1–5.
• СПП – Словарь псковских пословиц и поговорок / Сост. В.М. Мокиенко, Т.Г. Никитина. Спб., 2001.
• СРГА – Словарь русских говоров Алтая. Барнаул, 1993–1997. Т. 1–4.
• СРГЗ – Элиасов Л. Е. Словарь русских говоров Забайкалья. М., 1980.
• СРГК – Словарь русских говоров Карелии и сопредельных областей. СПб., 1994–. Вып. 1–.
• СРГО – Словарь русских говоров Одесщины. Одесса, 2000. Т. 1–2.
• СРГНО – Словарь русских говоров Новосибирской области. Новосибирск, 1979.
• СРГНП – Словарь русских говоров Низовой Печоры. СПб., 2003–. Т. 1–.
• СРГСУ – Словарь русских говоров Среднего Урала Свердловск, 1964–1987. Т. 1–7.
• СРНГ – Словарь русских народных говоров. М., Л., 1965–. Вып. 1–.
• ССРГ – Словарь современного русского города /Под ред. Б.И. Осипова. М., 2003.
• ССРЛЯ – Словарь современного русского литературного языка. М.; Л., 1948–1965. Т. 1–17.
• Толстая 2003 – Толстая С. М. Семантическая реконструкция и проблема синонимии в праславянской лексике // Славянское языкознание. XIII Междунар. съезд славистов. Докл. российской делегации. М., 2003. С. 549–563.
• Толстая 2004 – Толстая С. М. Семантические корреляты слав. *sux- // Язык культуры: семантика и грамматика. М., 2004. С. 384–400.
• Толстая 2005 – Толстая С. М. Полесский народный календарь. М., 2005.
• Толстой 1997 – Толстой Н. И. Из географии славянских слов: 8. ‘Радуга’ // Толстой Н. И. Избранные труды. М., 1997. Т. I: Славянская лексикология и семасиология. С. 168–217.
• ТС – Тураўскi cлоўнiк. Мiнск, 1982–1987. Т. 1–5.
• ТЭ – топонимическая картотека Топонимической экспедиции Уральского государственного университета (кафедра русского языка и общего языкознания УрГУ, Екатеринбург)
• Федотова – Федотова В. П. Фразеологический словарь карельского языка. Петрозаводск, 2000.
• ФРБЕ – Ничева К., Спасова-Михайлова С., Чолакова К. Фразеологичен речник на българския език. София, 1974–1975. Т. 1–2.
• ФРС – Финско-русский словарь. Таллинн, 1998.
• ФСРГС – Фразеологический словарь русских говоров Сибири. Новосибирск, 1983.
• ФСУМ – Фразеологiчний словник украïнськоï мови. Киïв, 1993. Кн. 1–2.
• ЭСБМ – Этымалагiчны cлоўнiк беларускай мовы. Мiнск, 1978–. Т.1–.

• Bartmiński, Lappo, Majer-Baranowska 2002 – Bartmiński J., Lappo I., Majer-Baranowska U. Stereotyp Rosjanina i jego profilowanie we współczesnej polszczyźnie // Etnolingwistyka. Lublin, 2002. ą 14. S. 105–152.
• EDD – The English Dialect Dictionary /Ed. by J. Wright. Oxford, 1981. Vol. I–VI.
• HSSJ – Historický slovník slovenského jazyka. Bratislava, 1991–. T. I–.
• Karłowicz –Karłowicz J. Słownik gwar polskich. Kraków, 1900–1911. T. 1–6.
• Kluge – Kluge F. Etymologisches Wörterbuch der deutschen Sprache. 24. Berlin; New York, 2002.
• Komenda – Komenda B. Holendrować z angielskim humorem: Słownik znaczeń sekundarnych nazw narodowości i krajów w języku niemeckim i polskim. Szczecin, 2003.
• Kott (př. 1) – Kott F. Příspěvky k česko-německému slovníku. Praha, 1896. Sv. 8.
• OED – The Oxford English Dictionary. Oxford, 1989. II ed. Vol. I–XX.
• Partridge – Partridge E. A dictionary of slang and unconventional English: colloquialisms, catch-phrases, solecisms and catachreses, nicknames and vulgarisms. New York, 1988.
• PSJČ – Příruční slovník jazyka českého. Praha, 1935–1957. D. 1–8.
• Robert – Robert P. Grand Robert de la langue française. Paris, 1990. T. 1–9.
• SGP – Słownik gwar polskich. Kraków, 1979–. T.1, z.1–.
• SJP-Dor – Słownik języka polskiego / Red. W. Doroszewski. Warszawa, 1958–1969. T. I–XI.
• SK – Sychta B. Słownictwo Kociewskie na tle kultury ludowej. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk, Łódź, 1980–1985. T.I–III.
• SKES – Suomen kielen etymologinen sanakirja. Helsinki, 1958–1981.
• Snoj – Snoj M. Slovenski etimološki slovar. Ljubljana, 2003. 2 izd.
• SSJ – Slovník slovenského jazyka. Bratislava, 1959–1968. D. 1–6.
• SSJČ – Slovník spisovného jazyka českého. Praha, 1960–1971. T. I–IV.
• SSKJ – Slovar slovenskega knjižnega jezika. Ljubljana, 1970–1991. D. 1–5.
• SSN – Slovník slovenských nárečí. Bratislava, 1994–. T. I–.
• SW – Karłowicz J., Kryński A., Niedźwiedzki W. Słownik języka polskiego. Warszawa, 1904–1927 (1952–1953). T. I–VIII.
• Sychta –Sychta B. Słownik gwar kaszubskich na tle kultury ludowej. Wrocław; Warszawa; Kraków; Gdańsk, 1967–1976. T. 1–7.
• Van Dale – Van Dale Groot woordenboek van de Nederlandse taal. 14 ed. (электронная версия)
• Winkler – Winkler A. Ethnische Schimpfwörter und übertragener Gebrauch von Ethnika // Muttersprache. 1994. № 4. S. 320–337.

Работа выполнена при поддержке гранта РГНФ 06–04–00591а.

Расширенная версия статьи сдана в печать в сб.: Имя: Семантическая аура / Ред. Т. М. Николаева. М.

Автор выражает глубокую благодарность С. М. Толстой за ценные советы и консультации при разработке данной темы; хочется поблагодарить также Л. Кралика, высказавшего интересные соображения и любезно предоставившего возможность познакомиться с труднодоступной литературой по теме.